Человек слегка удивился и ответил коротко:
— Доброе утро. Пожалуйста, идите в умывальню. Азиз поднялся и, шагнув к нему, спросил:
— Сколько сейчас времени?
— Почему вас интересует время?
— Нам же надо знать время для молитвы. Надзирателю на мгновение стало неловко. Такого ответа
он не ожидал.
— А вы молитесь?
— Некоторые из нас. — Азиз кивнул в сторону высокого парня.
кому больше?
Человек промолчал, разглядывая их с растущим раздражением. Снова буркнул:
— Таковы распоряжения.
— Нет, это ваше личное нововведение. Все камеры на других этажах с утра открываются. До вашего появления у нас тоже так было.
— А теперь будет иначе. Каждая камера по очереди.
— То есть ждать по нескольку часов своей очереди в туалет?
— У вас есть параша в комнате.
— К утру она переполнена.
— Ну ладно. У меня нет времени. Пожалуйте в туалет. Хильми встал рядом с Азизом, не сводя взгляда с надзирателя.
— Вас, я вижу, ничем не проймешь, — сказал он. — Даже желанием верующего молиться в положенное время. Даже справить нужду нам не дозволено, как остальным. У вас нет детей, о которых вы заботитесь? Смотрите, почтенный, как бы аллах на вас не прогневался. Пойдемте. — Он махнул рукой остальным.
Они вышли один за другим. В туалете встали в ряд, разделись по пояс и наклонились под струи холодной воды...
Ночью они разработали план действий. В тишине и мраке тихими голосами обсуждали, как им себя вести. Обменивались соображениями с соседними камерами через зарешеченные отверстия над каждой дверью. Нового надзирателя следовало осадить в самом начале, не допустить, чтобы он привел в исполнение какие-либо свои замыслы. Иначе это поощрит его и дальше наступать на их права, и конца этому не будет. Если уступать ему без сопротивления, он их задавит.
Может быть, поможет такая форма забастовки — нарочитая медлительность. Открытым бунтом это не назовешь и не навлечешь на себя строгих мер. Если хорошо все продумать, доказать что-либо против них будет крайне трудно, а распорядок дня в тюрьме поломается и рухнет. Если заключенные каждой камеры будут расходовать массу времени в туалете и умывальной, надзиратель окажется просто не в состоянии справиться со всеми своими обязанностями: открыть все камеры, убрать их, распределить питание три раза в день, отправить больных в госпиталь или отвести арестованного на свидание. А самое главное, он не сможет даже провести перекличку всех арестантов трижды в день.
На следующее утро, когда Абдель Гаффар открыл первую камеру, он обнаружил, что ее обитатели крепко спят под одеялами. Дня начала он окликнул их, пытаясь разбудить:
— Эй, вы! Вставайте! Пора умываться.
Не получив ответа, он начал расталкивать их, трясти за плечи, тянуть за ноги — сначала слегка, а потом с растущим раздражением. В конце концов начал награждать их пинками в бок, в спину. Они проснулись, лениво потягиваясь, стали подниматься. Садились, прислонясь к стене, и смотрели на него бессмысленным сонным взглядом. Ведра из камеры выносили, еле волоча ноги, будто еще окончательно не проснулись, и потом так же медленно один за другим скрылись в туалете. Абдель Гаффар уселся их ждать за стол дежурного среди полной тишины запертых камер. Прошло пять минут, но никто не появился. Сдерживая ярость, он поднялся из-за стола и почти бегом направился в туалет. Все пятеро сидели на корточках, опустив головы. Глянув на них с удивлением, он крикнул:
— А ну, давайте быстрее! Вы что, весь день тут будете торчать?
Вместо ответа — молчание. Он потоптался в нерешительности и вышел. Вернулся с палкой в руках, помахал ею угрожающе.
— Вы кончите это когда-нибудь? Или придется ждать до конца дня? — Он стоял между ними и рядом умывальных кранов, торчавших из стены. С подобной ситуацией надзиратель столкнулся впервые и не знал толком, что предпринять дальше. Они это чувствовали. И еще знали, что он не может обращаться с ними как с обычными арестантами — выгонять их палкой из уборной или употреблять грубые выражения. С политическими заключенными это не полагалось. Он в нерешительности топтался на месте, избегая взглядов пятерых сидевших на корточках. А они неподвижно глядели прямо перед собой, игнорируя его присутствие. Наконец он вышел, пробормотав что-то себе под нос. Когда он удалился на достаточное расстояние, все пятеро тихо, почти беззвучно засмеялись.
Некоторое время спустя они встали, подтянули штаны, перевязали их бечевками на пояснице и начали умываться замедленными движениями, растягивая удовольствие от струй холодной воды, забьюая время, словно весь день был в их распоряжении. Наконец они надели синие униформы на влажные тела и вышли наружу компактной группой. Решили при таких переходах держаться плотнее друг к другу, а то в одиночку легко оказаться жертвой неожиданного наказания: отстал человек — и попал в ловушку.
Едва они сделали несколько шагов в направлении своей камеры, как на них обрушились частые удары палки — по плечам, по спинам, по головам. Палка свистела в воздухе, оставляя синяки на теле. Одним движением они повернулись лицом к взбешенному тюремщику. Удары стали еще яростнее, но они стояли полукругом, не шелохнувшись, с немигающим взглядом, с плотно сжатыми губами. С одержимостью безумца надзиратель взмахивал рукой и бил, бил, пока вдруг вскинутая палка не замерла в воздухе, словно перехваченная невидимой рукой.
Маленькие покрасневшие глазки встретились с твердым взглядом пятерых людей, стоявших неподвижным полукругом. Воцарилась полная тишина. На галереях других этажей замерли арестанты, следя за тем, что происходит, как зрители на корриде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128