...Не так уж много он сумел вспомнить о своем детстве. Он даже не мог с уверенностью сказать, было оно счастливым или печальным. Впрочем, в одном он, пожалуй, был уверен. Каким-то образом он знал, что его детство не было отмечено ни большой радостью, ни большим горем. Может быть, поэтому в его сознании задержались лишь немногие неяркие картины тех лет. И возможно, по той же причине ему всегда казалось, что его детство не укладьюалось в какой-либо устоявшийся стереотип.
Где-то глубоко в душе гнездилось смутное ощущение того, что жизнь вся запеленута в серую монотонность, в униформу единого покроя, который никогда не меняется. Обычные лица, обычные предметы повторяются снова и снова в маленьком, как клетка, мире, куда никогда не прорвется ни новый цвет, ни звуки новой песни, на которую отозвалось бы сердце. И это ощущение, застрявшее в нем, как заноза, не давало покоя, вызывало жажду найти иной мир, иные реалии, дотоле неведомые ему.
Так с ранних лет он жил как бы в двух ипостасях. Существовал мир его дома, который для него создали взрослые, и другой — безраздельно принадлежавший ему, который простирался от ручья за холмом до белой церкви с разноцветными витражами и дальше, включал в себя переплетение черных рельсов и поезда, мчавшиеся по ним, чтобы скрыться за далеким горизонтом.
В мире родного дома мебель, занимавшая все закоулки, ограничивала его царство, делала его совсем маленьким. Темная мебель в сумеречном свете, проникавшем из-за тяжелых гардин на окнах, создавала впечатление, словно жил он на каком-то странном складе. Потолки были низкими, а серые стены порой, казалось, осязаемо давили со всех сторон. Ранним утром,он просыпался под привычные звуки, которые предшествовали
началу рабочего дня. В ванной лилась вода из крана. Тусклый свет электрической лампочки пытался разогнать темноту, которая хотя и не была такой густой, как ночью, но и рассветными сумерками ее не назовешь. Еще не стряхнув с себя остатки сна, он умывался ледяной водой, одевался, пил чай со всеми вместе за просторным обеденным столом. Он всегда сидел рядом с матерью, которая следила за тем, чтобы он съел хотя бы несколько кусочков копченой рыбы.
Странный, населенный тенями мир, из которого на протяжении уже многих лет до него доносились только крики толстой неповоротливой женщины, живущей по соседству. Ни луча света из того далекого мира не долетало через пропасть времени, за исключением неярких отблесков в голубых глазах матери, когда он возвращался домой после долгого дневного путешествия. Не пробуждалось воспоминаний о человеческой теплоте. Разве что миг дрожи удовольствия, когда он сидел в кресле со своей тетушкой и от прикосновения ее гибкого тела у него мурашки побежали по спине. Он и эта привлекательная девушка с карими глазами испытывали взаимную симпатию и неутоленную жажду любви в этом холодном, регламентированном и таком пустынном мире. Вечерами они садились рядышком и тихо разговаривали, обсуждая события минувшего дня. Если она приходила домой раньше, она ждала его возле калитки, пока не появлялась его маленькая фигурка — темное пятнышко на белом снегу. Тогда она спешила ему навстречу, и домой они возвращались вместе.
Кинематограф, расположенный на холме, в его детском воображении не пробуждал иных чувств, кроме страха. В субботний полдень он надевал свое тяжелое темно-синее пальто, на голову натягивал шерстяной берет, прятал маленькую руку в ладони матери и быстро семенил с ней по дороге на холм. Снег скрипел и визжал под ногами. И так, цепляясь за руку матери, он входил с ней в сумеречный кинозал с рядами кресел, обитых красным вельветом, и целых два часа, немея от страха, следил за вампиром, сосущим кровь своих жертв, или за гигантом на деревянной ноге, который со стуком шел по коридорам заброшенного дома, преследуя во мраке ночи женщину, чтобы ударить ее ножом, спрятанным в костыле. Ее пронзительные крики долго звучали в его ушах, и он вжимался в вельветовое кресло, не в силах удержать слезы. Они текли по его лицу, капали за рубашку.
В душе его росла ненависть к этим субботним вылазкам. Суббота в течение недели неотвратимо ползла к нему навстречу, как черный призрак. Как-то вечером, раздеваясь перед сном, он спросил: "Мама, а почему в кинематографе люди убивают друг друга?" Мать ответила: "Дорогой мой, это всего лишь выдумка". Но для него фильмы не были выдумкой. Они были реальней, чем сама жизнь. Эти истории разрастались, заполоняя его мысли, воображение, сердце — словом, все его существо. Армия крошечных слепых насекомых, которые облепили его со всех сторон.
Неудивительно, что в одну из таких суббот, которую он и по сей день живо помнил, стоя посреди комнаты и глядя прямо в глаза матери, он решительно отказался идти с ней в кинематограф на холме.
За пределами этого узкого, монотонного мирка находился другой мир, в котором реальность и фантазии свободно чередовались. В ручье в зеленом парке, возле которого он просиживал часами с удочкой, он наблюдал, как колышется под прозрачной водой крючок с наживкой и серебристыми стрелками сигают рыбки. Он терпеливо ждал, когда какая-нибудь из них схватит извивающегося червячка. А над головой раскинулся шатер ясного неба, в котором кружили птицы. Он поднимал лицо и закрывал глаза. Теплые лучи солнца и красная мгла сквозь зажмуренные веки. Добрый старик с седыми усами и смеющимися глазами. Он стоит в своей маленькой аккуратной лавчонке, выкрашенной в зеленые тона. Лавчонка находится неподалеку от моста над железной дорогой. Старик сует ему в руку пакетики со сладостями, пока подросток завороженно разглядывает игрушки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128