Слышно было их дыхание. Сопели, как загнанные звери.
— Написано под копирку?
— Я говорю — первый раз вижу.
— А вот эта записная книжка не ваша? — Он держал в пальцах зеленую записную книжку. Перелистал и прочел монотонно: — "Мустафа. Андалуз". Кто такой Мустафа?
— Не знаю.
— У вас с ним было свидание 6 апреля в семнадцать ноль-ноль.
— Повторяю: я не знаю его.
— Это мы очень скоро выясним. — Толстый указательный
палец перевернул страницу,
— "Хусейн. Лимон. В конце стола". Что это означает?
— Это не моя записная книжка.
Пальцы нервозно забарабанили по столу. Человек, стоявший у пьедестала, подошел поближе.
— А вот страничка от 8 апреля. Вы тут написали: "Комитет. У моря, как обычно". В связи с чем это написано?
— Мне непонятно, о чем вы говорите.
— Доктор Азиз, до каких пор вы намерены все отрицать? Вы не думаете о том, что только усугубляете собственное положение? Посмотрите-ка назад. Оглянитесь.
Азиз повернул голову. У стены лежали два больших чемодана. Они были раскрыты и битком набиты бумагами. Рядом — стопы книг и печатная машинка.
— Все это взято из вашей квартиры.
— Еще раз повторяю: я не понимаю, о чем вы говорите.
— А книги эти не ваши? -Нет.
Смуглый человек, который теперь стоял в двух шагах от Азиза, подошел к груде книг. Поднял небольшую связку и поднес к столу. Вопросы посыпались без пауз. Резкие, как удары бича.
— Эти книги... похоже, что вы их тщательно штудировали. — Он задержал взгляд на одной из страниц, перелистывая книгу. — Тот же почерк тут на полях, что и в записной книжке и в некоторых личных бумагах. "Свобода никогда не дается в дар. Иначе, как путем борьбы, ее не обретешь". Что вы имели под этим в виду?
— Это не мои слова.
— Даже если это не ваши слова, что вы о них думаете?
— Согласен с ними.
— И со всем, что написано в этих бумагах и книгах, тоже согласны?
— Чтобы ответить, я должен сначала прочесть их.
— Вот вы говорите, что эта книга не ваша. А на ней дарственная надпись — вам. — Он открыл обложку и сунул книгу Ази-jy. — Прочтите.
— "Моему другу Азизу. В память о нашей первой встрече. Хусейн".
— Кто этот Хусейн?
— Я его не знаю,
— Но ведь это вам он написал дарственную надпись.
— У меня нет друзей с именем Хусейн.
— А по нашим данным — есть.
— Какие доказательства?
В комнате воцарилась тишина. Замерло дыхание — капля моды превратилась в лед. Сердце защемило в груди Азиза — тяжкое предчувствие. Почва вдруг стала ускользать из-под ног. Все оказалось потерянным, погибшим, когда он услышал жесткие слова. Застыл в кресле, только вена пульсировала на шее.
- Хусейн сам сказал нам, что подарил вам эту книгу.
В глазах потемнело. Кто-то ходил вокруг, о чем-то говорили, голоса приближались и удалялись. Покашливал охранник, пытаясь прогнать дремоту. За окном завьюал сезонный ветер пустьши хамсин. То затихал, то переходил на пронзительный свист, потом тон понижался, и он завывал, как зверь, заблудившийся в необъятной пустьше. Когда задувал хамсин, мелкий песок проникал повсюду. Здесь от него тоже не было спасенья: он скрипел на зубах, его душный запах мешал дышать
..Мучила бессонница. Дни приходили и уходили с монотонностью волн. Медленно накатывали, заливали неведомый берег и отходили. Одна волна — копия другой. Сегодня как вчера, завтра —как сегодня. Все неподвижно в камере, одинаково, незыблемо навеки. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Каждый шаг отмечается звяканьем цепей. Пол идет слегка под уклон к двери. Темно-зеленая дверь с небольшим отверстием в железном ободке — глазком. Снаружи прикрыт металлическим веком. Действительно похож на глаз. Бесшумно открывается его железное веко, и он наблюдает, фиксирует все хладнокровно и бездушно. Низкий потолок камеры, кажется, со временем опускается все ниже, осязаемо давит. Стены, когда-то, видимо, белые, стали грязно-желтыми. Разводы сырости, кое-где бурые следы крови, отпечатки пальцев. Все знакомо и опостылело давным-давно. Каждое новое пятнышко — открытие, повод для раздумья, изучения часами. Просыпается какой-то новый интерес в затхлой луже его бытия. Процессия муравьев, бегущих извилистым путем от уголка окошка через стену, по полу, огибая ножки стола, выбирая только одну. По ней они поднимаются на стол в поисках крошек хлеба. Ничтожные детали, но достаточные, чтобы пробудить хоть какой-то интерес к жизни в бетонном саване камеры.
Он привык к запаху мочи, к волнам зловония из резиновой параши, притаившейся в углу. Волны эти наплывали с бессистемной частотой. Иногда среди ночи, когда холодный ветер гулял вдоль стен, завьюал в оконце. Иногда в полдень, в самый разгар жары. Под головой и щеками лопались насосавшиеся крови клопы, оставляя пятна на подушке. Привык к запаху потного перегара, который исходил от его одежды. Привык к запаху животного, запертого в клетке и живущего среди смрада собственных выделений.
Иногда его выворачивало от омерзения, а иногда он вдыхал все эти запахи с чувством, близким к удовольствию. Все это принадлежало ему, было частью его существования. Значит, он был жив.
Время тоже было чередой волн, набегавших на неведомый берег. Монотонно. Непрерывно. В голове рождались вопросы и уходили, не получив ответа. Снова возвращались. Взад — вперед. Зверь, запертый в клетке. Хождение от стены к стене. Четыре шага от стены к двери. Четыре шага обратно. Звяк. Звяк. Звяк. Звяк... Тиканье часов без стрелок, без циферблата. Они не останавливаются, но и не показывают времени.
Почему? Почему? Почему Хусейн это сказал? Он сказал им о нарыве. Он, кажется, знал. Да. Точно, знал. Единственный, кто знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128