— Собаке собачья смерть! — поддакнул, словно уточнил.
Но Акима страшила расплата, которая неотвратимо последует за преступлением, если кто-либо раскопает его. А раскопать можно. Тайна уже не тайна, если в нее посвящены двое. Что, если сделать это самому...
— Подумаем,— буркнул Аким и, отвернувшись к окну, погрузился в печальные раздумья.
Весна заневестилась. Что ни дерево в саду, то в бело-розовой фате цветов. Если бы не этот чертов Неулыба, то и Зося могла бы надеть фату. Ей к лицу белое и голубое. А в общем, ей все к лицу...
«Почему она так легко отказалась от меня? — думал
Аким.— Ну, пусть набедокурил я, ну, пусть надебоширил, в конце концов. Но чтобы сразу — навсегда. Я ведь ей нравился. Она мне сама об этом говорила. В чем же дело? Какая черпая кошка пробежала между нами?»
И все-таки издревле-первобытное, почти звериное чутье подсказывало Акиму, что пренебрежение к нему Зоси лишь внешнее, наигранно-показное. Мол, не послушался меня, вот и пеняй на себя. Не хочу замечать твои переживания, у меня своих вдосталь, мне понравился другой. Обычный девичий каприз. А если посерьезнее — испытание на верность, на его честь и благородство. Что ж, до самой последней, вот этой секунды он выдерживал его. Но больше, кажется, нету сил.
«Нет!» — бунтовал разум Акима. Чувства Зоси к нему в глубине остались прежними — добрыми и светлыми. И осознание этого для пего стало мукой мученической. Он был готов па все, пускай Зося ведет себя и поступает как ей заблагорассудится, только пусть вернется к нему. Она должна вернуться! Обязана! Ведь у него, кроме нее, по сути, и нету никого. Помимо матери, конечно. Но она уже старенькая, забитая несложившейся жизнью, что с нее возьмешь.
И, будто услышав его потаенное размышление, мать неожиданно появилась под окном, сгорбленная, морщинистая, и принялась истово выбивать скалкой половики.
Острое чувство жалости кольнуло Акима, казалось, в самое сердце и наполнило его щемящей горечью. Вот уйдет мать-старушка туда, откуда не возвращаются, а такое может случиться скоро, кому он будет нужен в этом радостном мире, голубом и зеленом? Аким уже было дернулся приподняться, окликнуть мать, сказать: мол, брось ты эти половики, только пыль под окном разводишь, отдохни чуток, пойди посиди на лавочке под древней тенистой грушей, послушай, как щелкает, пе-ресмешничает скворец. Но тут Глухарь тренькнул па гитаре, слабый дребезжащий звук ее, неосторожно коснувшись горько-светлого желания Акима, вмиг разрушил его.
Аким зло и круто развернулся к Глухарю всем своим литым корпусом, вызверился па пего.
— Спеть что-нибудь? — оробел Глухарь, встретившись с его свирепеющим взглядом, и виновато моргнул жалкими глазами.— Хочется душевную...
Аким молча отвернулся: тоже мне Шаляпин нашелся. И вообще, до чего же все-таки странный человек этот Глухарь, если вдуматься. Вот сидит сейчас кроткий, ангельски смиренный, ноздри, как у младенца, обелены корочкой, а ведь злобный гад, каких свет не знал. Да-а-а...
Аким окинул взглядом небо. Оно еще с утра хмари-лось. Да и неудивительно: теперь часто перепадали короткие теплые дожди. Что ни говори, а все-таки весна. Солнечная волна, катившаяся по серому от дымов Донбассу, легко подхватила рабочий поселок, зажатый между городом и полынной степью, и плавно понесла на широком и светлом гребне. Распускались цветы, улыбки... Наверное, Аким был единственным человеком в поселке, безучастно внимавшим вешнему пробуждению. Даже наоборот: чем радостнее сияли лица людей, тем тоскливее становилось ему. _
Глухарь подкрутил колки у гитары и сипловатым приблатненным голосом запел «душевную»:
А чтоб крепче меня ты любила И дарила мне спой поцелуй, Для тебя я куплю ящик мыла: Хочешь — мойся. А хочешь — торгуй.
Аким сплюнул в приоткрытое окно. «Хочешь — мойся...» Как-нибудь я тебя самого вымою, ангелочка во плоти, прямо выкупаю под горячую руку... Кстати, похоже, что ливень собирается.
Невооруженным глазом было видно, как вдали ветер выкручивал набухшие синен влагой тучи над степью, как толстое махровое полотенце. Потемнело.
— Ма! — облокотившись на подоконник, крикнул Аким.— Тучи натягиваются, дождь будет. У тебя там пет белья на веревке?
— Нету,— мать выпрямилась, подняла взгляд к сгущающемуся мутному небу.— Пускай идет. Он сейчас ой как нужен! Картошка в рост пошла.
Со степи нарастающей лавиной шумной воды приближалась гроза. Ее частые всполохи розовым светом охлестывали тучи. И вот первые крупные капли забарабанили по подоконнику, в хату дохнуло влажным холодом. Аким сдвинул створки окна, закрепил их шпингалетами.
Молния сквозанула вдоль окон и врезалась в огород. Ударил гром такой силы, что закачалась хата.
— Во бьет! — побледневшими губами прошептал Глухарь и, прижимая к себе гитару, будто защищаясь ею, отодвинулся в дальний сумеречный угол хаты.
На дворе совсем потемнело и действительно творилось что-то страшное. Ветер налетел на сад со всех сторон, ломал ветви, срывал молоденькие листья и штопором уносил их ввысь. Под его неистовым шквалом яблони гнулись до земли и охали, точно живые. Дождь лил как из ведра. Пенные потоки, сползая, шипели на стеклах.
Аким, подперев кулаком щеку, по прежнему сидел у окна, безмолвно уставившись в одну точку. Неподвижная фигура его в ослепительных вспышках небесного света вселяла ужас в суеверного Глухаря.
— Ты бы отошел... Слышь, Аким, ты бы отошел от окна,— бормотал он как заклинание.
Голубовато-режущий свет, будто блеск стремительной косы в густоте мокрых зеленоватых трав, выявил внутренность убогой хаты, безумно-белые в мертвящем страхе глаза Глухаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60