Дождь прекратился, но снизу, замедленно клубясь, поднимался сырой, промозглый туман. И низкие тучи, какие-то сивые и комковатые, влажной пеленой обволакивали колошник.
Антрацит вынырнул из-под навеса как привидение. Пробежался по площадке туда-сюда, озабоченный, энергичный, с гаечным ключом в руках.
— Мамлюк! Мамлюк!—зачастил он.— Давай прихватывай! Сварка нужна! — и поторопил, даже подтолк-нул того к аппарату.—Живей! Живей! Тебе дай волю, будешь всю смену трепаться!
Мамлюк, которому было вовсе не до трепотни, молча раскручивающий и закрепляющий на весу кабель, в сердцах сплюнул, демонстративно-независимо откинул на деревянный помост электродный трезубец. Но Антрацит не отставал от него, наседал, командирски-строго поигрывая черными глазами.
— Сначала подгоните лист под двутавр,— Мамлюк вяло пожевал губами — и ни с места. Стоит как статуя. Назло Антрациту.
— Двутавр... Ученый. Еще бы — семь классов кончил,— криво усмехнулся Антрацит.— Начитанный!
— Не как ты, в жизни ни одной книжки до конца не дочитал.
Васька тут же припомнил, что Антрацит действительно совсем подавно говорил в бригаде с ироническим смехом: мол, книжки не могу дочитать до конца, а вот работаю многих книголюбов лучше.
— Книжки не по тебе,— хладнокровно продолжал Мамлюк.— А вот денежки...— Он смерил Антрацита уничижительным взглядом.— Тебе они, наверное, днем и ночью снятся.
— Давай прихватывай! — взревел Антрацит. Правдивые слова Мамлюка вывели его из себя.—Теоретик нашелся! Философ!
Задыхаясь от злости, горячась, Антрацит дико вызверился на Мамлюка, готовый пришибить его пудовым кулаком. Но тут раздалось властное:
— А ну хватит!
Это прикрикнул на них Толяна. И Мамлюк тотчас склонился к сварочному аппарату и, возможно, чтоб отвести душу, яростно, что было сил принялся вертеть его ручку. Антрацит, возбужденный, пылающий гневом — аж пар от него валил! — поскакал опять под навес, от греха подальше.
И вновь загремел молот, загибая края уголков, залязгали стальные полосы, напряженно-ритмично заурчал сварочный аппарат. Казалось, «волшебник» Мамлюк ныне на время превратился в умелого швеца, который чудодейственной иглой залатывал дырочки, ставил заплатки на стареньком, изношенном платье четвертой домны. И не простыми нитками строчил — огненными.
Ловко выбиваемые рукой Мамлюка, летели на землю багровые огарки электродов.
Уже в конце смены Мотыль, озорно блеснув глазами на Ваську, заговорщически прошептал:
— Вась-Вась, а я вчера Лилю видел. Хорошая девочка, прямо скажу тебе. Надо мне ею серьезно заняться. Как ты думаешь?
Васька уклончиво пожал плечами: дело твое, запрета нет.
— Тебе привет передавала,— восторженно продолжал Мотыль.— Приглашала в гости,— многозначительно повел бровью. И добавил, спохватившись: — Тебя тоже звала... Как?
Вадька взглянул на сияющего Мотыля, улыбнулся и не менее заговорщическим тоном ответил, нагнувшись к его уху:
— Я с Зосей на днях помирился.
— Да ну? — вскинулся Мотыль.
— Честно!
— А почему молчал? Вот гад! — Мотыль на радостях так врезал друга кулаком по спине, что гул пошел.— Пойдем, значит? На пару?
— Да уж как-нибудь заглянем.
Довольный Мотыль богатырски расправил плечи, отобрал у взопревшего Васьки кувалду, которой тот прямил бортики сваренных полос, и — эх, была не была!— так загромыхал ею, что Толяна поморщился:
— Полегче! Площадку разобьешь!..
Отработав смену, Васька заторопился домой, поскольку договорился с Зосей сегодня встретиться. Темнело рано. Уже к пяти часам небо мутилось, и по краю его, медленно набирая высоту, поднимался светлый ковш месяца. Он ясно поблескивал белизной полировки. И не верилось, что в таком чистом ковше вечер перевозит по небу расплавленный шлак. Но в этом приходилось убеждаться каждый раз, когда ковш, еще не добравшись до середины, полуопрокидывался во влажную синеву поднебесья. И сразу же небо заволакивалось белыми плотными клубами пара: будто шла грануляция шлака. Правда, в отличие от заводской — обыденной, грохочущей,— проходила она совсем бесшумно. Крупные градинки, зеленые и багряные, рассыпались по всему надземному своду и, как только пар расползался, мерцали с высоты тонким остуженным светом.
Еще вчера Васька узнал от Зоси, что ее родители должны поехать в Кривой Рог. Умер Зосин дядя. Мать очень убивается по брату. С его смертью родственная цепочка по линии матери обрывалась, брат в ней был последним звеном.
Зосю не столько волновала смерть дяди — она его никогда в жизни не видела,— сколько перспектива остаться одной, ночью, в пустом большом доме. Поэтому-то она и условилась с Васькой, что он зайдет к пей пораньше, чтоб вместе сходить к Лилиной матери и попросить ее, чтобы она отпустила Лилю переночевать к Зосе: вдвоем и. веселее, и не так боязно.
Васька засветло прибежал к Зосе, и они направились к дому, где жила Лиля. Высокий, кирпичный, крытый железом, он виднелся издалека. Однако здесь их ждала неудача: Лилина мать наотрез отказалась отпустить дочку к подруге — у самих отец работал в ночь. Отпустишь, а потом не спи всю ночь, переживай, не случилось бы чего с дочкой. Да и, если уж начистоту, одной оставаться тоже неохота. И не но себе как-то, и неуютно, и даже страшновато: вон их сколько, хулиганов, развелось, только и слышишь — того избили, там стекла каменюкои высадили, дверь взломали.
Ну, ладно! Извинились за беспокойство. Хотя Васька в душе негодовал. Ей, старой, видите ли, одной страшновато, не по себе. А что же говорить о девчонке? Ей-то каково.
Вот дела! Ни на кого нельзя положиться. Васька с Зосей уныло побрели вдоль высоких мокрых заборов в свой переулок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60