- Могу рассказать, как все было. Звали ее Мэй, годом старше меня.
Спали мы на кухне, каждый на своей койке. Лет в четырнадцать Мэй
завесила угол простыней, чтоб было где переодеваться. Кокетничать
начала. Сидит, бывало, на крыльце с девчонками и, как мальчишки мимо
идут, прыскает со смеху. Волосы у нее - ровно соломенные. Наверное,
была недурна собой. Однажды я гонял с ребятами мяч на пустыре - там
сейчас банк - прихожу домой, а мать и говорит: "Ты не видел на крыльце
Мэй?" "Не видел",-говорю. Скоро и отец заявился. И тоже: "Где
Мэй?"-спрашивает. Мать говорит, не пришла еще. Любопытно, Гарри, как
сейчас все в памяти оживает. Помню все: и кто что говорил, и кто как
выглядел. Ужинать долго не садились, отец чернее тучи, подбородок у
него выщелкнулся. "Подавай на стол,- кричит матери.- А Мэй совсем от
рук отбилась. Думает, взрослая стала, так ее уж и выпороть нельзя". А у
мамы глаза голубые-голубые, в ту минуту аж белыми сделались. Поужинали,
отец у плиты уселся. А сам все больше ярится. Мать рядом села. Я лег
спать. Вижу, мать чуток от отца отвернулась, губами шевелит. Небось,
молится. Она католичка, а отец церковь не признавал. Сидит и все
грозит, что он с Мэй шкуру спустит, когда она вернется. Часов в
одиннадцать и они ушли в спальню, но свет на кухне оставили. И долго
еще разговаривали, мне слышно было. Раза два ночью я просыпался,
смотрю, а мать из спальни выглядывает. И глаза у нее - ровно камушки
белые. Джим отвернулся от окна, присел на кровать. Гарри карандашом
ковырял стол. - Наутро проснулся, на дворе солнышко, а на кухне все
свет горит. Свет посреди бела дня - на душе как-то одиноко делается.
Вышла из спальни мать, разожгла плиту. Лицо застыло, взгляд
остановился. Потом и отец вышел. Вид такой, будто его только что меж
глаз двинули - точно пьяный. Ни слова не сказал. Только уходя на
работу, бросил: "Загляну в полицейский участок. Может, ее задавило".
Ну, я в школу, оттуда прямо домой. Мать говорит, спроси девчонок, вдруг
кто видел Мэй. А уж к тому времени все соседи знали, что Мэй пропала.
Девчонки говорят, не видели Мэй. А сами со страху трясутся. Вернулся
отец. Заходил по дороге домой в полицию, там записали приметы, сказали,
что будут смотреть в оба. Тот вечер прошел, как и предыдущий. Отец с
матерью сидели рядышком, только отец уже не кричал и не ругался. Снова
свет на ночь не выключали. На следующий день старик мой снова в полицию
пошел. Они местных ребятишек опросили, прислали человека, он с матерью
поговорил, заверил, что будут искать. Вот и все. Больше о Мэй мы не
слышали.
Гарри ткнул карандашом и сломал.
- Может, она с кем из парней постарше гуляла, взяли да убежали.
- Не знаю. Подружки не стали бы скрывать.
- Ну, а как, по-твоему, что с ней могло приключиться?
- Понятия не имею. Исчезла, как сквозь землю провалилась. А через
два года еще одна, Берта Райли, так же точно пропала. - Джим погладил
ладонью подбородок.
- Может, мне показалось, но мать с той поры стала еще тише и
незаметнее. Делала все, как машина, почти не разговаривала. Глаза
какие-то тусклые, мертвые. А зато старик мой совсем взбесился. Где
попало кулаки в ход пускал. Пошел работать, мастера избил. Три месяца в
тюрьме отсидел.
Гарри выглянул в окно. Вдруг он положил карандаш и поднялся.
- Пошли. Отведу тебя сейчас, а то с тобой я так никогда доклад не
напишу. Вернусь - докончу.
Джим подошел к батарее, снял две пары еще не просохших носков.
Свернул, сунул в пакет.
- Высушу где-нибудь в другом месте, - решил он.
Гарри надел шляпу, сложил недописанный доклад, положил в карман.
- Здесь ничего не оставляю, - пояснил он. - Легавые сюда нет-нет
да наведываются. - Вышел, запер дверь.
Они шли деловыми кварталами, потом жилыми районами. Дошли до
старых особняков - каждый со своим двориком. Гарри свернул на одну из
дорожек.
- Пришли. Вот за этим домом.
По гравийной тропке обогнули особняк, за ним оказался еще один -
совсем маленький, свежевыкрашенный. Гарри подошел к двери, поманил
Джима.
В домике была лишь одна большая комната и кухонька. В комнате
стояло шесть железных коек, заправленных солдатскими одеялами; на двух
лежали люди, а третий крупный мужчина с лицом боксера-интеллектуала -
одним пальцем печатал что-то на машинке.
Он вскинул голову, когда Гарри открыл дверь, поднялся, шагнул
навстречу
- Привет, Гарри, - улыбнулся он. - С чем пришел?
- Вот, привел Джима Нолана,- объяснил Гарри Помнишь? О нем
позавчера речь шла. Познакомься, Джим, это Мак.
Мак снова улыбнулся.
- Очень приятно, Джим.
- Ты, Мак, за парнем присмотри. К делу пристрой. А я пошел, мне
доклад дописывать. - Гарри обернулся, помахал рукой лежавшим. - До
встречи, ребята.
Дверь за ним закрылась. Джим оглядел комнату: голые, дощатые
стены; единственный стул подле пишущей машинки. На кухне, судя по
запаху, готовили тушенку. Джим посмотрел на Мака: широкие плечи,
длинные руки, широкоскулое, гладкощекое, как у шведа, лицо; губы сухие,
потрескавшиеся. Он ответил Джиму не менее испытующим взглядом. Потом
вдруг сказал:
- Жаль, что мы не собаки. Обнюхали бы друг друга, сразу б поняли -
Друг или враг. Гарри о тебе хорошо отзывался, а ему можно верить.
Познакомься-ка с ребятами. Этот, с бледным лицом, - Дик, парень боевой,
особенно с женщинами. От него и нам кое-что перепадает.
Бледный черноволосый парень на койке улыбнулся и приветственно
помахал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91