С каждым выходящим из дома это может случиться. Мир полон опасностей, и ежедневно их все больше. Подчас тебя одолевают подобные мысли, и даже еще более страшные: а томные бомбы, нейтронные бомбы, война. По теперь все же надо говорить о другом или же молчать, думал парень.
Старик лежал на спине, как его уложили; превозмогая боль, он повернул голову и опять заставил себя улыбнуться и подморгнуть, чтобы скрыть державшие его в тисках страх и отчаяние, которые передавались парню. «Жить, продолжать жить, жить толково и осмысленно»,— сказал бы он еще вчера с убеждением молодым людям, возможно смущенным новыми страхами этого мира. Но ничего подобного он не в состоянии был выговорить, хотя судорожно пытался не поддаваться слабости и тем более страху, что каждое слово окажется последним и ничего уже нельзя будет добавить, подтвердить или доказать — ни руку пожать, ни шагу сделать, только лежать в агонии среди этих белых стен.
— Справимся,— произнес он наконец едва слышно, с запинкой.— Никакой катастрофы не произойдет.
— Нет, нет,— ответил парень, неправильно его поняв и вместе с тем правильно.
Ему хорошо жилось до этого вечера, до этой ночи, он не знал ни войны, ни нужды, ни ненависти, ни отчаяния. Отец его рано умер, он почти его не помнил. Мать его баловала; единственный ребенок, веселый, добродушный, прилежный и понятливый в школе, поддакивающий учителям, поскольку ничего лучшего не знал. Когда он чего-нибудь не понимал, то спрашивал: «Как это?», «А почему это так?» Иногда ему приходилось слышать упреки: «Ах так, ты сомневаешься, что мы на правильном пути? Свобода, прогресс, социализм — об этом не спорят, тут нет места критиканству».
— Да, да,— сказал дядя Ганс и замолчал.
Он часто бывал в школе, был знаком с ее новым директором, человеком лет тридцати, которого перевели сюда из мекленбургской деревни, чтобы покончить с рутиной. «Дуб,— говорили о нем в деревне.— Педант и буквоед». Нелегко было бороться с упущениями учителей и нерадивостью учеников: выставлялись завышенные иЛи формальные оценки, процветали лицемерие и пустые фразы, встречавшиеся не только на уроках, бессердечие, бюрократизм, ограниченность; между словами и поступками лежала пропасть.
Паренек, по-прежнему сидя на стуле возле кровати, сказал:
— Никто же не может быть против мира и прогресса. Он здесь вырос, отец потерял на войне ногу, хромал
по тесному домику, едва поспевая за сыном, когда тот только учился ходить, от стула к столу, от шкафа к комоду, а вскоре до двери и вниз по лестнице. «Сынок, осторожнее!»— постоянно кричал отец; об этом сейчас вспомнил восемнадцатилетний паренек, они с матерью уже пятнадцать лет, как остались одни. Под конец отец по ночам стонал:
— Нога, из нее кровь хлещет, она отнимается Мать рассказала сыну о сквозном ранении и поспешной операции среди льдов и снега. Ампутированная нога болела до самой смерти, словно ее и не отрезали, а снова и снова рвали в клочья осколки и она опять истекала кровью на белоснежной чужбине.
— Я решил, когда кончится зима, посадить еще несколько деревьев,— с трудом произнес дядя Ганс и от боли закрыл глаза. У него были кое-какие планы также по дому, полузабытые, много раз откладываемые, теперь они пришли ему на ум.— Хочу посеять газон, мою лужайку совсем вытоптали, и замощу дорожку к калитке, к почтовому ящику, хотя писем я почти уже не получаю, одни лишь газеты. Ведь ты тоже небось не стал бы писать такому старому дяде?
Парень поспешно ответил:
— Я буду вас навещать, приходить так часто, как вы захотите, посажу деревья и посею газон.— Письмо он написать не решится, а встретиться лицом к лицу со стариком, лишь только тот поправится, встанет с кровати и покинет палату, будет ему, надо полагать, еще тяжелей. Но в ту минуту это было его самой пылкой надеждой и желанием, и он, запинаясь, повторил:—Я всегда-всегда буду вам помогать, должен же я как-то загладить свою вину.
— Ничего ты не должен,— возражал старик.— И не внушай этого себе и тем более мне, я не хочу этого слышать.— Голос его окреп, он встрепенулся и стал браниться:— Я надеялся, между нами все ясно, не могу же я сто раз повторять одно и то же, нет у меня времени на это. И у тебя тоже не будет времени, думается мне, у тебя впереди более важные дела, и ты возьмешься за себя всерьез. А меня и эту ночь ты должен побыстрее забыть, я это требую, не то все было напрасно.
— Знаешь, я намеревался, когда приблизится мой конец, обойти всех, к кому был несправедлив,— сказал дядя Ганс и наклонил голову, так что могло показаться, будто он кивает молодому человеку и посмеивается над самой мыслью о смерти.— А теперь вот лежу забинтованный, в гипсе и действую тебе на нервы. Вместо того чтобы что-то предпринять, задерживаю тебя здесь, втянул тебя в скверную историю да еще лишил ночного сна. Ты хоть матери-то дал знать?
— Нет,— ответил парень, он об этом не подумал.
Но он часто дома не ночует, мать знает его подружку, знает, где та живет, даже однажды туда за ним пришла, когда он слишком уж часто не являлся домой ночевать. Кое-что ей было не по нутру, и она опасалась, будет ли молодым хорошо вместе, но удерживать сына не хотела да и не могла. «Сам должен знать, что тебе делать,— говорила она,— ты уже достаточно взрослый». Иногда он и вправду это знал, видел свою будущую жизнь, как размеченную и ровную дорогу: окончит ученичество, работать будет на том самом предприятии, где начинал и где заимел друзей, в том числе мастера, который считал, что из него выйдет толк. Впереди виды на хороший заработок, шансы попасть на курсы по специальности, даже выучиться на инженера, он женится, на худой конец сможет жить в доме матери с Хайди и ребенком, а то и двумя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91