Дядя Ганс, словно бы его все это не касалось, продолжал ходить к нам, угощал сладостями и шоколадным мороженым и к тому же— историями о Лаго-Маджоре. Не желая уступать, отец только головой качал, вытряхивал из своей кондукторской сумки пфенниги, десятипфенниговые и пятидесятипфенниговые монеты и громко их считал:
— Две семьдесят, две восемьдесят...
Но при этом внимательно слушал и позднее все, что рассказывал дядя Ганс, подвергал сомнению и над всем насмехался.
— Ну и оставался бы там, на этих чертовых куличках,— ругался он,— где жареные голуби сами в рот летят и апельсинов навалом. Что ему здесь надо? Только меня позорит. В депо о нем черт-те что болтают. Меня на каждом шагу такими взглядами провожают, будто розгами секут. Я уж не знаю, куда ступить. Повсюду груды осколков.
Мы, дети, внимательно слушали, многого не понимали, но жареные голуби, розги и груды осколков занимали наше воображение. Если мы перебивали взрослых и задавали вопросы, нам не отвечали или в резком тоне высылали из комнаты. Поэтому мы уж лучше забивались куда-нибудь в уголок, перешептывались и обсуждали, как в один прекрасный день отправимся к озеру Лаго-Маджоре. На пари стучали большими пальцами об пол, чтобы и они также искривились, как у дяди Ганса. Подражали и его тихому, загадочному смеху, но зажимали рот руками, как только смех этот перерастал в предательское хихиканье, гогот и фырканье. Из нашего сумеречного угла мы мечтательно глядели в окно, куда-то в даль дальнюю, с ее приключениями и тайнами, а мрачные намеки взрослых делали их только более завлекательными. Мы сдвигались теснее, мои двоюродные братья и сестры, мой брат и я шепотом торжественно обещали и клялись друг другу любой ценой пойти по стопам нашего любимого дяди.
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
И отмахивался, когда мать спрашивала:
— А вторая половина?
Мать посмеивалась, слушая его язвительные речи, но порой терпенье ее лопалось, и она возражала:
— Да что ты знаешь? Что ты видел на белом свете? Глянул ли хоть раз из окон своего трамвая? Пусть бы камень и впрямь влетел тебе в окно, ты бы хоть понял, какая она есть — жизнь.
Обо всем этом я размышлял, наблюдал за всем, ко всему прислушивался, когда наступало время идти нам, детям, спать. Такие споры бывали, правда, редко, но зато часто — пикировки, отец сыпал поговорками, мать — насмешками. Я заметил, что ни он, ни она прямо не упоминали дядю Ганса, но, несмотря на это, я связывал каждый их разговор с ним. На что же еще стоило тратить так много слов, из-за чего же стоило часами горячиться? Наконец я засыпал, а во сне меня преследовали их речи о летящих голубях и камнях, звенящих осколках и розгах. В моих снах кипели сражения, и в самой их гуще героем и победителем выступал дядя Ганс, у ног которого раскинулась сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами, где повсюду слышен смех, царит веселье и разлит теплый свет. Когда я просыпался, было уже светло, родители сидели за столом, слышалось звяканье посуды, пререкания из-за хлеба, или масла, или денег на банку мармелада. Но больше ни из-за чего.
От меня не укрылось, что дядя Ганс приходил к нам теперь в гости только в отсутствие отца. Он знал часы его работы или узнавал у матери, которая шепталась с ним тихонько и доверительно.
— Милая сестричка,— говорил он матери.
А мать называла его «мой старший». Она, склонив голову чуть набок, напряженно слушала его и кивала на все, что он ни скажет. Она никогда не скрывала, что ее старший брат вырос вдали от семьи, у чужих людей.
— Он на пути к нам,— частенько говорила мать прежде.
Мать наводила справки, рассылала письма, открытки и телеграммы, давала извещения в газетах о розыске, но, несмотря на это, ничего определенного не узнала. Теперь она хотела услышать со всеми подробностями, как ему жилось, известно ли ему было что-нибудь о своих братьях, сестрах и матери и как он их в конце концов нашел.
— Как же ты один справлялся и мог так долго оставаться на чужбине? — спрашивала снова и снова мать.
И он рассказывал, перескакивая с пятого на десятое, описывал людей, с которыми встречался, пейзажи, деревья с причудливо изогнутыми ветвями, которые росли где-то из скал или каменистых берегов.
— Я мог быть у вас куда раньше, если бы повсюду не было так много прекрасного,— говорил он, мечтательно закатывая глаза, а мы в нашем уголке пытались ему подражать.— Но теперь я не хотел бы покидать вас.
Я надеялся, я желал, чтобы это было сказано в прямом смысле слова, чтобы дядя Ганс остался у нас и без конца рассказывал о дальних городах, деревнях, горах и озерах. Возможно, моя мать чувствовала то же самое, она вздыхала, глаза ее расширялись, грустнели, а порой она утирала их рукой и смущенно отворачивалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91