А что супруги Корфес по вечерам чаще всего дома не бывали, обвиняемому было также известно. Вечером, между восемью часами и девятью часами пятнадцатью минутами, обвиняемый один или при содействии второго лица разбил, прицельно бросив камень, окно выходящей на Андреасштрассе веранды означенной квартиры, после чего открыл, повернув задвижку, окно и влез через него на веранду. Отсюда он, пройдя через гостиную, попал в спальню супругов Корфес. В спальне он взломал два запертых платяных шкафа и одну запертую дорожную корзину. Из гостиной он взял новую накидку с дивана, а из шкафов и корзины в спальне, частично также из незапертых ящиков платяных шкафов следующие, принадлежащие супругам Корфес, вещи: 1 мужские часы, 1 костюм, 1 мужское летнее пальто, 1 зимнее пальто на меху, 4 или 5 верхних мужских рубашек, 2 дюжины носовых платков, 1 пару мужских полуботинок, 1 красный джемпер, 1 коричневый кожаный чемодан и многочисленные предметы туалета: гребень, щетку, мыло, полотенца, носовые платки и т. д. Вещи он упаковал в принесенную небольшую дорожную корзину и в украденный чемодан. Общая стоимость краденного — около 1000 рейхсмарок...»
10
Я вспоминаю накаленную атмосферу в нашей семье, бесконечные пререкания моих родителей, вызванные этим приговором, о котором я узнал лет через двадцать пять — тридцать.
— Счастье и стекло — бьются легко,— говорил каждый раз отец, когда речь заходила об этой истории, и считал, очевидно, что вполне достаточно сказал нам, детям, прежде чем отослать из комнаты.
Но он продолжал говорить таким самодовольным тоном, так громко и настойчиво, что мы, даже на далеком расстоянии, понимали или по крайней мере догадывались, что он имел в виду.
— Я это знал, мне не трудно было предугадать, что с Гансом дело нечисто, а вы все еще верите его вракам,— возмущался он.— Этот тип бьет окна и берет все, что может ухватить, словно ему принадлежит весь мир. Он еще всех нас опозорит, хорошо, что люди на нас пальцами не показывают, а то, чего доброго, через много лет еще и на наших детей показывать будут.
Мать от всего этого очень нервничала, убегала из комнаты, приходила к нам в кухню, всхлипывала, прижимала меня и брата к себе. Иной раз она бывала в таком волнении, что минуту-другую слова не могла сказать, дрожала всем телом, тянула нас к входной двери, хотела бежать, но мы удерживали ее. Тогда она отталкивала нас и ругала, словно это мы говорили то, что сказал ей отец.
— Вы ни о чем понятия не имеете, как попугаи повторяете, что люди болтают, всякую брехню,— горячилась она.— Я своего брата знаю лучше, чем кто бы то ни было, я понимаю и одобряю все, что он делает, я на его месте поступила бы точно так же. Он прав и может это доказать, он всегда хотел только хорошего, и вообще, он самый хороший.
Для нас, детей, он все равно был самый, самый хороший, наш волшебник с раковиной, лунный стекольщик, который швырял привязанные к веревке камни и единым движением своего искривленного пальца налаживал то, что разбивал. Он чинил наши игрушки и всякий раз вызволял нас, если на улице, дома или в школе с нами случалась беда. Он сразу же по нашим лицам видел, что мы не знаем, как быть, отводил нас в сторонку и помогал советом и делом. Однажды он застеклил ночью, так, что никто не заметил, витрину в молочной лавке, в которую я вечером запулил футбольным мячом.
— В былые времена, ты уж понимаешь, мы бы с тобой кое-что заработали,— улыбаясь, сказал дядя Ганс на следующее утро, когда возвращал мне мяч.— Твой
мяч лежал среди масла и сыра, и я кое-что прихватил на завтрак. Попробуй, какое все свежее. Чудесно!
Мы, дети, поверить не могли, что дядя Ганс сам попал в затруднительное положение, из которого явно не знал выхода.
— Где он? Что случилось? Почему он не возвращается? — все снова и снова спрашивали мы.
Уже не первый месяц слышали мы только шепот, оскорбительные речи отца, поговорки о разбитом стекле, намеки и заклинания матери, которые только усиливали наши страхи и тревоги. К великому сожалению, нас, несмотря на все наши протесты, несмотря на всяческие уловки и хитрости, выставляли за дверь, как только бабушка и дедушка, кто-нибудь из дядей, тети или мама узнавали что-то новое об «этом ужасном деле», как это называлось в нашем семейном кругу. Мои двоюродные братья и сестры и даже пятнадцатилетние близнецы Хорст и Хайнц, которых дядя Ганс уже не раз угощал пивом, не знали никаких подробностей и вместе с нами ломали себе голову, что могло поставить на колени нашего любимого дядю, героя и волшебника, почему ни спасти, ни помочь ему было нельзя.
Однажды мы уловили слово «вор», и кто-то из дальней родни, уходя, сказал:
— Стало быть, в нашей семье есть теперь каторжник. Но тут возмутился даже отец и забыл выслать нас из
комнаты.
— Нет, неправда,— заявил он с тем же упрямством, с каким обычно поносил дядю Ганса.— Чтоб я больше этого не слышал, ведь он не преступник, он легкомысленный человек, не уважающий порядок и законы, которые, однако, созданы отнюдь не господом богом, это мне доподлинно известно. Ведь не только воры, разбойники и убийцы сидят в тюрьме, нет, там должны бы сидеть совсем другие, будь на свете справедливость.
Поэтому мы не принимали всерьез болтовню и те ужасы, о которых рассказывали чаще всего у нас за спиной едва нам знакомые ребята. Поначалу мы смеялись, когда мальчишка из соседнего дома кричал нам:
— Каторжники! Банда каторжников!
Но во второй или в третий раз мы с братом набросились на него и лупили так долго, пока он не заорал:
— Нет, нет!
Это я потребовал, чтобы он взял свои слова И. отпустив его, повторил слова отца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91