Дабы невиновный остался виновным. Теперь меня, как и отца, тоже называют «безродным бродягой». Но я на это отвечаю: моя родина там, где мой отец, она мертва. Или, если верить в бога или разум, она в ином, лучшем мире».
Это письмо чиновник дрезденской тюрьмы снабдил (от руки, красными чернилами) следующей пометкой:
«По распоряжению тюремной дирекции настоящее письмо, несмотря на содержащиеся в нем неподобающие выражения и обвинения, отсылается адресату ввиду того, что Король периодически помещается нами в тюремную больницу из-за внушающего опасения состояния его нервной системы, хотя, согласно медицинскому заключению, он вполне способен отбывать наказание».
На других письмах красными чернилами удостоверялось: «состояние психики внушает опасения», «спутанность сознания», «склонность к агрессивным поступкам» и даже «общественно опасное неповиновение». Дяде поэтому часто на длительный срок запрещена бывала переписка. Тем не менее он тайно слал отчаянные или преисполненные надежд письма и даже стихи:
Когда год старый молодому Уступит, не жалей старья, Мечтай, чтоб по-другому Пошла отныне жизнь твоя 1.
Дядя Ганс писал на обеих сторонах листа, тесно и плотно умещая написанное, чаще всего втискивая три строки на одной линейке, не оставлял полей и ни одного пустого местечка, записывал тут же крошечными аккуратными печатными буквами свои поговорки и стихи, все, что приходило ему в голову и что занимало его в ту минуту,— мысли о процессе, об апелляции и все снова и снова о попытке добиться пересмотра несправедливого приговора:
«Почему не уличают Корфеса в том, что он в Берлине в тюрьме Тегель принял у моего отца одежду, расписался, но так никогда и не сдал одежду на хранение и не вернул владельцу? Почему нельзя установить местопребывание человека, который был с моим отцом в заключении в тюрьме Тегель, дабы представить его показания в качестве доказательства для моего оправдания? Почему сомнительные отпечатки пальцев, единственная улика, являются основанием для длительного насилия над справедливостью? Почему меня считают душевнобольным, если я говорю об этом, кричу им это и так долго барабаню кулаками в дверь, пока ее не откроют?»
1 Перевод Б. Хлебникова.
13
Был невообразимо жаркий солнечный день, когда я опять увидел дядю Ганса. Он держал в руке ту самую раковину из Лаго-Маджоре, или откуда бы там ни было, и смеялся, потому что в ней шумело море и звучали чудесные мелодии, которым он подпевал и приглашал всех петь хором, моих родителей, многочисленных дядей, тетей, двоюродных братьев и сестер и мою бабушку, которой было очень трудно взобраться по лестнице в квартиру на заднем дворе, где перед ее сыном лежали цветы и громоздились подарки. Маленький мальчуган цеплялся за дядю — его сын Томас, и какая-то чужая женщина в подвенечном платье, экономка Марианна Хойсслер, которую вскоре после ареста дяди Ганса супруги Корфес уволили, обнимала сидящих за столом, всех этих братьев и сестер, тетей и дядей, моих двоюродных братьев, и двоюродных сестер, и бабушку, и вне себя от радости восклицала:
— Угощайтесь, всего вдоволь. Он снова с нами! Быть может, это были цветы олеандра, которыми я усыпал деревянные ступеньки, пыльный булыжник и подход к церкви под перезвон колоколов, когда дядя Ганс шествовал под руку со стройной блондинкой и кричал мне:
— Сыпь, не жалей! Все бросай, что есть, и даже больше, еще больше! — А чуть тише он, жених, сказал невесте, но так, что я все-таки слышал и на веки вечные запомнил:— Вот было б так в жизни — со всеми любимыми шагать по морю цветов и никогда больше — по грязи и осколкам!
Это было летом 1939 года, свадьба точно в сказке, в жалкой квартирке, где звенели и разлетались вдребезги бокалы, где два года среди серых, сочащихся влагой стен невеста с новорожденным младенцем ждала жениха, который от счастья, от переполняющей его радости, от уймы цветов не замечал, куда он попал, за неделю-другую до того, как его снова забрали — на войну.
II
ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ
1
Я давно уже подозревал, что в жизни дяди Ганса, кроме тюремного заключения, факт которого в нашей семье долгое время скрывался, была еще одна тайна, о ней даже моя мать ничего не знала, а ведь она пользовалась доверием дяди и рассказывала о нем одно хорошее, даже когда он после войны опять бесследно исчез, а потом вел какую-то странную, подозрительную жизнь. Несколько писем тех лет, найденных мною после смерти дяди Ганса в пачке оставленных бумаг, были написаны женщиной по имени Вера Н., их отправляли каждый раз по другому адресу, чаще всего за границу, и в них сквозили намеки на опасности и трудности, какие дяде, при всей тернистости его жизненного пути, раньше преодолевать не приходилось.
Моей матери имя этой женщины было известно, но, когда я спрашивал о ней, мать отвечала уклончиво. Долго и настойчиво допытывался я и наконец узнал, что это темное пятно в жизни ее брата, история, которая едва не довела его до отчаяния.
— Любовь и ненависть,— сказала мать,— могут так тесно соприкасаться, что сами себя изничтожают и, уж конечно, чувства, разум и самих людей, которые оторваться друг от друга не в силах, хотя это было бы единственным для них спасением и избавлением.
Мне нелегко было разузнать нынешний адрес этой женщины, которая до недавнего времени жила в той же самой деревне Зандберг под Берлином, куда переехал дядя Ганс после ухода на пенсию. Там я узнал, что у нее был девятилетний ребенок, но она оставалась незамужней, много путешествовала, сочиняла стихи и песни, исполняла их в небольших эстрадных театрах, а иногда на радио, благодаря чему я в конце концов напал на ее след и с ней познакомился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91