Наверное, вечером можно было отправить обрывок бумаги по воде, еще раз потренироваться с пистолетом, но пистолет лежал в мансарде под доской пола, спрятанный и почти забытый.
— Гитлер сам себя доведет до гибели,— считал старик Флемминг, когда речь о том заходила.— Только руки об эту грязь не марать, ржавчину долой, лаком покрыть!
Но пистолет недолго оставался в тайнике, хотя наводнение пошло на убыль, и на тихой Эльбе, если не было грозы, нечего и думать было о стрельбе по мишеням. Терраса над Эльбой в районе Альтштадт сверкала, залитая праздничными огнями, «Итальянская деревенька» и отель «Бельвю» по вечерам освещались прожекторами, все залы были ярко освещены, особенно фасад с балконом, где Гитлер показывался ликующей толпе.
Лодка паромщика у пристани в районе Нойштадт, на другом берегу Эльбы, словно приглашала воспользоваться ею, нужно было только отвязать ее и пустить по течению, а там уж ее понесет к магически-притягательным огням. Все было секундным делом, цель придвигалась ближе и ближе, словно обрывок бумаги в темной воде, обрывок, в который ты попал, который изодрал, превратил в ничто. Но внезапно терраса на берегу, замок, собор и человек на балконе «Бельвю» нырнули в туман. Неуправляемая лодка налетела на опору моста, k пистолет шлепнулся в воду, и лодка, крутанувшись, поплыла вниз по Эльбе, в темноту окраины, где старый Флемминг, стоя на берегу, кричал:
— Это же безумие! Остановись!
Вместе они включили мотор, лодка протарахтела обратно к пристани Нойштадта, далеко-далеко от освещенного берега Альтштадта и той опоры моста, где в мелком месте лежал пистолет.
— Мальчишество,— проворчал старый Флемминг, когда Король захотел прыгнуть в воду, доплыть до опоры и найти пистолет.
Старик смеялся над приключениями Короля па Ла-го-Маджоре, над тем, как тот нырял за раковиной и как тренировался в стрельбе по обрывкам бумаги.
И теперь, когда вопли Гитлера разносились над водой, он все еще смеялся и повторял дурацкую поговорку:
— Брехливые собаки не кусаются.
Зачем этому сумасшедшему парню прыгать в воду,
нырять за пистолетом и все-таки стрелять, ьерекрывая всю эту шумиху, в общем-то недолговечную?
— Бессмысленное баловство!
Только много позже, когда лодка давно уже была привязана, словно ничего не случилось, город затемнен, и берег Альтштадта тоже — война повсюду, но город на Эльбе еще не испытал бомбежки,— Флемминг сказал Королю:
— Да, это было бы уже не баловством, если бы ты сейчас сплавал к мосту, нырнул и достал то, что потерял тогда. И пальнул бы.
Юность и детство и безумная дерзость сделать или хоть попытаться сделать то, что сделать должно, раз этого не делал никто другой, были потом навечно утеряны, ушли в прошлое, миновали, как и годы, которым он уже потерял счет.
17
Телефон не давал покоя, никакой надежды сосредоточиться на нужном вопросе. В ту пору он слушался других, теперь он бежал от самого себя. Помощники и советчики окружали его, как всегда, осаждали его даже по телефону и предъявляли ему календари-памятки: Роз-вита, Янина, Манке и старый Флемминг, и каждый раз это были новые задачи и новые мнения, якобы очень важные.
— Так что же? — спрашивал Король и слушал перебивающие друг друга голоса, улавливал лихорадочный темп газеты: передовица не подписана, Франкенберг л Янина ее всю исчеркали, Манке хотел знать, можно ли доверять некоему Фаалю — цены на медь и алюминий; если да, то крупно на третью страницу, на которой Кулль со своими грузовиками пытается занять непомерно много места: подводы с картофелем, рыдваны с овощами, увязшие в придорожных канавах.
— А премьера? — задала вопрос Янина.— Три строчки ведь должны пройти на первой странице, по меньшей мере три, до того, как прозвякают алюминий и медь?
Вот это поистине королевская жизнь: торговля из-за строчек, благословение передовицы и колонки, посвященной экономике, которые Франкенберг, Манке, Янина или
другие написали, но в последнюю минуту сократили, обкорнали, лишили хоть какой-то оригинальности и остроты.
— На Фааля можно положиться!
Да, не было большего, чем Фааль, разумника, который мог оставить с носом кого хочешь. Когда-то Веру и Короля, а ныне своего начальника, который работал по старинке, действовал, сообразуясь с устаревшими ценами, разбазаривал миллионы, и, возможно, на его совести был даже славный Финдейзен — вот что, вдобавок ко всему, делало этот день и извещение о смерти такими тревожащими.
Стукнуть кулаком по столу, вмешаться, высказать все, что наболело, выразить напрямик свое мнение — кто уж рискнет так поступить? В последнее время многие от этого воздерживались, редко писали, а то, что писали, хоронили в нижнем ящике стола, печатали вместо этого пресные статьи молодых сотрудников, таких кипучих, когда они пришли в газету, а теперь посыпавших свои главы пеплом, если в их статье проскочит опечатка, ошибочная запятая или какое-то искажение. Откуда эта беда, эта безучастность, которая неуклонно распространяется?
— Пьеса никудышная,— сказал Король и, мысленно опять увидев жаждущего смерти героя пьесы, Вереску и горячившихся актеров, сорвал свою злость па Янине, потому что Янина защищала автора, и выкрикнул: — Не все безрадостное — правда!
Янина иронически возразила:
— Но не каждый луч указывает путь в будущее.
И Король в ярости, сжав кулаки — он уже собирался вернуться в редакцию, чтобы, если потребуется, повысить голос и заставить себя уважать,— заявил:
— Ни одной строчки не заслуживает это хныканье, даже на последней полосе, ни клочка бумаги не дам для этого.
Что и говорить, последнее слово, решающее слово, было за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91