Он качал головой и, с трудом овладев собою, не скрывал, что видит один-единственный, весьма рискованный выход.
— Нет, надо делать то же самое и без всяких сомнений,— заявлял он.— Изобретать, изобретать, изобретать, и даже по возможности чуть лучше, чем они, на всякий случай!
Вера и виду не подавала, что озадачена и потрясена до глубины души этими разговорами. Как ни странно, но она прежде всего подумала о письме Гансу, в котором беспечно и легковесно болтала о каких-то случайных фактах и зимней погоде.
— Почему мы раньше не поговорили об этом? И почему,— спросила она,— мне нельзя знать, что от меня требуется? Вчера, сегодня — завтра может уже быть слишком поздно!
12
Когда Ганс вернулся, незадолго до пасхи, первое, что он сказал Вере, было:
— Благодарю тебя, ты меня спасла, без твоего письма я бы пропал.
Каждая мелочь, все эти пустяки и болтовня, даже ее сетованья и шутливые намеки на прошлое и будущее, которые она связывала с описаниями заснеженного Зандберга, были для него доказательством ее любви и неразрывности их союза.
— Вот так, словно ты вдруг взяла меня за руку и потянула за собой, прочь от всего мрачного, к тому важному, в чем мы когда-то клялись друг другу.
— Под цыганским небом? — спросила она, потрясенная избытком чувств, выказанных им, ошеломленная, потерявшая дар речи, потому что он впервые заговорил о разводе, о новом начале, здесь или в Зандберге.
Ни о чем другом, сказал Ганс, он все это время не думал. Он вспомнил тот удивительный случай, когда познакомился с Верой, заговорил и о Марианне, своей жене, которая была верна ему, пока он сидел в тюрьме, пока был на войне и все годы потом, и все-таки стала ему чужой, ожесточенная вечной разлукой.
— Мы построим свою жизнь лучше, а по мне, так будем жить как цыгане,— сказал он, обнял Веру и понес в постель, средь бела дня.— Главное, чтоб нас ничто не разделяло, чтоб не было прощанья по вечерам, вообще никаких прощаний и одиночества ни для одного, ни для другого.
И все-таки в этот первый вечер их встречи он ушел рано, ведь он, не считаясь ни с чем, пришел сразу к ней.. А потому он и не знал, предаваясь мечтам и торжественно обещая Вере все и вся, что сын его тяжело заболел и сейчас, после операции, находится между жизнью и смертью. Той же ночью они с женой поехали в Берлин, потом дальше, в туберкулезную клинику неподалеку от Зандберга. Рано утром он стоял уже у постели сына, бледного, исхудавшего, который в первый момент, казалось, не узнал отца и даже отвернулся, а говорить от слабости вообще не мог. Но через какое-то время он все-таки улыбнулся, словно только и ждал той минуты, когда придет отец и скажет:
— Томми, я останусь с тобой до тех пор, пока ты не выздоровеешь, и я возьму тебя домой.
Это обещание Ганс сдержал, ничто другое для него в это время не имело силы. Раз или два он съездил на полдня в Дрезден, уладил свои дела и объяснил Вере, что произошло.
— Понимаю,— сказала она, провожая его на вокзал, после того, как он зашел за ней к Флеммингу.— Я понимаю тебя, может быть, даже лучше, чем ты сам себя понимаешь.
У них для разговора оставалось очень мало времени — на улице и на разбитом вокзале, по которому гулял ветер. Да они и не способны были признать, что их надежды каждый раз превращаются в безнадежность.
— Я буду неподалеку от Зандберга,— сказал Ганс, прежде чем войти в вагон, словно это было ей утешением.— И как-нибудь съезжу туда, навещу твоих стариков. Передать от тебя привет?
— Да, передай привет им и передай привет твоему сыну,— кричала она ему вслед, бежала рядом с вагоном до конца платформы и махала рукой, хотя видела только что-то мелькающее, что-то исчезающее вдали, а когда Флемминг, опоздав, пришел с цветами и подарками для мальчика, заплакала.
Они виделись еще раз-другой мимоходом, когда Ганс с более или менее выздоровевшим сыном вернулся в Дрезден. Он ни о чем другом не говорил, чувствовал себя виноватым, что не был здесь, когда сын как никогда нуждался в нем.
— Представить себе невозможно,— сказал он,—я ничего ровным счетом не знал и не подозревал, врачи отказались от мальчика, а жена хотела покончить с собой. Как бы я после этого жил?
Да, как?
Вера не видела ни противоречий, ни отговорок, ни каких-то предлогов в тех вариантах и сомнениях, какие он выдвигал, ведь он же не для собственного удовольствия разъезжал по свету и — если не принимать все это во внимание и постараться глядеть на все шире — он же думал о будущем.
— Хочу, чтобы ты знал,— сказала она.— Я не только из-за тебя здесь; а ты не из-за меня отлучался. В чем же мы можем себя упрекнуть?
— Нет, ни в чем! — согласился он.
Все, в чем можно было их обвинить, принадлежало прошлому, но оно снова и снова настигало их.
— Болезнь бедняков, знаешь, что это такое? — спросил он ее, словно учитель.
Порой на него находило, и он напирал на свой возраст и свой опыт, на свой острый взгляд, которым он заглянул за кулисы, как он это называл.
— Проклятый старый мир, вот уж беспросветная была жизнь.— Вера вспомнила, что говорил Флемминг о Новом Свете, о Колумбе и" о трамвае, разукрашенном цветами, что катил средь дрезденских развалин.— Раньше, ты и представить себе этого не можешь, Вера,— продолжал Ганс,— мы жили в истинном аду: сырые стены до самого потолка, я в тюрьме, мальчонка тяжело и часто болел. Понимаешь, почему я испытываю только ненависть и больше почти никаких чувств?
Она понимала, она позволила ему уйти, уехать, снова осталась вдвоем с Флсммингом, который говорил теперь не о Колумбе, а о Гансе, и сказала Флеммингу, что нет ей никакого смысла метаться туда-сюда, что нет у нее ни надежной опоры, ни разумных причин, ни права отстаивать свое право, ибо перед лицом ребенка оно обращается в ничто — перед палочками Коха, сырыми стенами, капитализмом, который стал причиной неизгладимых рубцов на их жизни, ее беды, ее ненависти как ответа на его ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91