Зазвонил телефон, что избавило председателя от необходимости отвечать и дать волю своим чувствам. Тем не менее, прежде чем взять трубку, он счел необходимым заметить:
— Я тоже всего лишь человек.
Капли пота выступили у него на лбу, он мучился от жары в своем застекленном кабинете, где окна открывались только на щелочку. Наполовину отвернувшись, он цеплялся за телефон, ощущая некоторое облегчение оттого, что может беседовать с кем-то, кому не надо глядеть в глаза. Он с радостью оттянул бы минуту, когда ему придется столкнуться с «выдержкой». Он улыбался и моргал, после телефонного разговора молча вышел из комнаты и вернулся с грозным вопросом:
— Кто вас вообще сюда послал, что вы позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?
— Да, в самом деле, кто? — возразил дядя Ганс и продолжал сидеть и курить трубку.
Гнев его улегся, у него с самого начала было мало надежды чего-либо добиться своим посещением. А у Хинца, осанистого видного мужчины, который начальственно повышал голос, едва кто-нибудь выводил его из себя, дрожали руки. Положение становилось комическим, Хинц утратил всякую власть над собой и заорал:
— Эти интриги, эти намеки... я не потерплю! Говорите, чего вы от меня хотите, или покиньте мой кабинет!
Перед дядей Гансом теперь сидел загнанный, сломленный человек, цеплявшийся за свое кресло, его было чуть ли не жалко. С большим трудом ему удалось обратить беду на Голубом озере в «дело Фидлера» и отбросить все, что стояло на его пути к власти и величию. Но теперь, очевидно, силы его иссякли, он устал от интриг и распрей, которые сам же разжигал, чтобы спасти собственную шкуру. Как же теперь ему еще оправдать исчезновение измерительных приборов, о которых сейчас шла речь? Лихорадочные дни и бессочные ночи не прошли для него бесследно, заседания, вызовы, допросы, все, что он утверждал и делал против собственной совести. Раньше он говорил «мой кооператив», «мои озера», «мои рыбаки», изо дня в день искал их близости и своим импонирующим поведением иных восхищал, а многих привлек на свою сторону. Теперь же он говорил только о себе, о своем недостатке времени, о своих трудностях.
— Прошу вас,— повторил он,— покиньте мой кабинет.
— Вам бы тоже не мешало на время его покинуть,— ответил дядя Ганс и поднялся.— Хотя бы на часок-другой выйти и оглядеться, все ли у вас в порядке, иначе ваш горизонт уж очень сузится, станет плачевно ограничен.
На стене между пустующими книжными полками висели многокрасочные карты всех принадлежащих кооперативу водоемов с цифрами и данными. Голубое озеро представлено было червеобразно изогнутым пятнышком среди зеленых и коричневых пятен лесов и полей, ни один дом не был обозначен на его берегах, а разметка участка Феликса перечеркнута.
— Я бы на вашем месте придерживался пословицы: «Сидя в стеклянном доме, не швыряйся камнями»,— добавил дядя Ганс и ногой отбросил удочки, загородившие ему проход, причем несколько удочек упало.— Вот, вот, поудите и спокойно все обдумайте, а главное, не пугайтесь, если клюнувшая рыбка соскочит или оборвет вам леску.
Это, видимо, произвело на Хинца впечатление. Он опомнился, покачал головой, улыбнувшись, наклонился И поднял удочки.
— Снасти эти принадлежат браконьерам, мы их конфисковали.— И рассказал, что после работы и в конце недели объезжает на лодке угодья кооператива и всякий раз ловит с поличным этот сброд. Они таскают рыбу даже из верш и орудуют в водоемах интенсивной эксплуатации, будто их арендовали. Теперь он спокойно допил свой остывший кофе, улыбнувшись, показал здоровые зубы и любезно признался, что в самом деле сильно перегружен, раздражен и иной раз бывает несправедлив.— Подчас мне не остается другого выхода, приходится прибегать к крутым мерам, чтобы восстановить дисциплину и порядок,— сказал он, отер со лба пот, поднялся и, опершись руками о стол, кивнул в сторону окна.— Можете мне поверить, я бы с радостью сегодня же бросил всю эту мороку и спокойненько удил бы себе рыбу в Голубом озере. Знаете вы кого-нибудь, кто согласился бы меня здесь заменить?
— Разве о том речь? — сказал дядя Ганс.
Он стоял, прислонившись к двери, удивленный и озадаченный способностью этого человека мгновенно преображаться. Ни тени вызова или беспомощности, Хинц с горячностью доказывал, что всякий кому не лень на него нападает, критикует, донимает мелочами, преследует и угрожает жалобами и судом.
— Сверху меня шпыняют, а я — так не смей, я должен входить в положение каждого, но как я сам выхожу из положения — никого не интересует,— с горечью признался он.— Я прилип к этому креслу, тут вы совершенно правы, меня к нему прилепили. Никто не желает поменяться со мною местами, было бы чудом, если бы вы такого нашли.
— Нет, я такого не знаю, никогда на этот счет не задумывался,— сказал дядя Ганс.
Он был здесь посторонним, соседом ученого-рыбовода, жителем этой деревни, которая никак не могла успокоиться и потому никого не оставляла в покое. Но ни Феликс, ни Пьетка, ни Эрлер, ни старики и молодежь, что в последние недели и месяцы заставляли о себе говорить, не годились па это место. Даже дипломированный инженер по рыбоводству, ныне выращивающий спаржу, Бёниш, никак не подходил, да и никто в округе, изображенной на карте, висевшей над седой головой рыбака Хинца. Он начал учеником у Пьетки, благодаря своей добросовестности и усердию выдвинулся, стал рулевым, а потом и бригадиром, руководителем производ-
ства, и вот уже три года, как стал председателем, хотя всю квалификацию приобрел лишь на краткосрочных курсах и зимних семинарах, и теперь отвечал за работу более трехсот человек и за миллионные ценности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91