К концу лета магазин кустарных изделий, имеющий официальное разрешение, взял на себя всю продажу; регулярно в начале месяца появлялся микроавтобус и, доверху нагруженный, уезжал.
Дядя Ганс в знак добрососедства получил щелкунчика, который хитро вращал глазами, а закрученными кверху усиками несколько походил на своего создателя Феликса. Волосы и усики солидного серебристого, под седину, цвета были сделаны из собственноручно выдубленной шкурки кролика собственного разведения. Ноги в высоких сапожках и прижатые к мундиру руки производили впечатление несколько беспомощное и неуклюжее, корпус был вырезан из слишком жесткого сука, и нос сидел криво. Но у этого человечка были зубы из грушевого дерева, мигом раскалывавшие любой орех.
— Мне, наверное, следует вас поблагодарить?—спросил дядя Ганс, когда в необычно тихий вечерний час Феликс с женой вручили ему этот подарок. Он был изумлен видом щелкунчика, тем, как прекрасно раскололся орех, и удивительной метаморфозой двух этих людей, которых, как казалось ему, он хорошо знал.— Уж очень разочаровываешься, когда раскалываешь пустой орех,— с горечью заявил он и возвратил обратно орехи, которые прилагались к подарку.— Достаточно и того, что в жизни я так часто не добирался до ядра, до сути дела.
Ибо, как уже сказано, многое обернулось иначе, чем ему хотелось и мечталось. Покончено было с уединением, исполненным грез и некоторой долей иллюзий, и с прозрачным, чистым воздухом тоже. День за днем рядом визжала пила, работал токарный станок, и дети лазали по штабелям древесины, тогда как его внук уже больше здесь не появлялся. В бесконечную даль, казалось, отодвинулось близкое Голубое озеро с его живой и мертвой рыбой. Вонючие кроличьи шкурки висели на веревке, пустые банки с краской громоздились возле все еще не оштукатуренного дома, а недавно Феликс спилил большую старую яблоню, чьим цветением любовался Магиас и яблоки с которой он ел с таким удовольствием.
Однажды Феликс подошел к забору и сказал дяде Гансу:
— Мне же ничего другого не остается, я ничего не могу изменить, и никто не может.
Куда бы он ни обращался, пытаясь устроиться в каком-нибудь рыболовецком хозяйстве всюду ему отказывали. Его дело получило широкую огласку, Хинц не успокоился и позаботился о том, чтобы этому человеку ни на одном озере и ни в одной рыбачьей лодке не нашлось бы свободного места.
— Я бы попытался,— заверял Феликс,— в самом крохотном прудишке с горсткой рыбы начал бы все сначала, в который раз уже за свою пропащую жизнь. Может, вы уже не верите, что я на такое способен?
— Верю,— ответил дядя Ганс и через забор подал Феликсу руку, словно ничего не было и его сосед только сегодня появился в этом уголке.— Сейчас же поедем к Хинцу, уж что-нибудь да найдется.
— Точка, ничего нового,— так закончил дядя Ганс свой рассказ, когда я в последний раз был у него.
Он показал на груду бумаг, которую я позднее, уже после его смерти, нашел вместе с другими его личными вещами в оставленном мне чемодане. Тут нечего добавить, никто из участников не заслуживает лучшего отзыва, в этом истинная суть, ядро дела. Ибо что погублено, того никаким волшебством уже не воскресишь, даже дядя Ганс тут окажется бессилен.
жизнь и СМЕРТЬ
1
Когда я дядю Ганса, бывало, спрашивал, как он проводит время, он с улыбкой отвечал:
— Да вот приглядываю, все ли у нас в порядке. Позднее я заметил, что при подобных ответах у дяди
появлялись горькие складки в уголках рта; он почти уже не выезжал из деревни Зандберг и лишь редко выходил из дому. Соседи делали для него покупки, а в конце недели появлялась Катя и привозила книги, пластинки, хороший трубочный табак и новости, о которых не прочтешь в газетах. Лишь два-три раза в году он собирался с духом и ехал автобусом в город, навещал старых друзей, могилу своего друга Флемминга, а также внука, который становился ему все более чуждым, таким же чужим, как его единственный сын.
Не исключено, что в конечном итоге все эти разочарования и привели дядю Ганса в тр угнетенное состояние, которое послужило причиной его смерти. Он уже не был таким веселым и уверенным в себе, каким еще совсем недавно шагал по жизни. Зрение ослабло, ему требовались более толстые стекла для очков, он не решался идти к врачу, стал небрежным в одежде, забывал подстригать свои седые волосы. В памяти появились пробелы, о многом, что раньше трогало его до глубины души, он не желал и слышать, якобы он ничего не помнил.
— Вы что-то путаете, — говорил он и тер лоб, выдыхая густые клубы табачного дыма и щурясь на солнце, которое теперь ему докучало.
Даже всем известные фокусы, которые он охотно показывал, лишь только кто-нибудь припоминал прошлое, не очень-то теперь ему удавались. Он, видимо, замечал это и пытался шквалом красноречия затушевать свои неудачи, однако без особого успеха.
— Я не старею, а просто становлюсь старше, — утверждал он. — Мне представляется, будто прошло каких-ни-
будь два дня, один плохой, один хороший, а теперь наступает третий, утро немножко коротковато, вечер подлинней, а потом ночь, которой я никогда не боялся, никогда.
Говорил он, пожалуй, еще уверенней, чем в молодые годы, настойчиво разъяснял то или другое, но если с ним не соглашались, ершился, мог оскорбить и часто бывал несправедлив. Он был полон энергии и старался создать впечатление, будто способен осуществить все, что задумал. В мое последнее посещение он бегал взад и вперед по комнате, причем держался подчеркнуто прямо, твердо ступал, демонстрируя жажду деятельности и оптимизм, но я не мог отделаться от впечатления, что на самом-то деле все обстоит совсем не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91