За этот год она постарела на много лет, она все еще жила и работала у тех садоводов, таскала воду, полола сорняки и куда внимательнее сторожила фруктовые деревья. Наряду с этим она учила испанский и английский.
— В крайнем уж случае ты мог бы в этом мне помочь,— сказала она, прежде чем распрощаться с ним.— С сентября я начну в Дрездене учиться в институте, не волнуйся, ни тебя, ни твою семью я не потревожу. Ты ничем передо мной не обязан.
4
Обязан, не обязан. Дядя Ганс перепугался при этих словах и ничего больше не предпринял, чтобы ее переубедить и навязать ей то, чего она теперь не желала. У него была бы возможность изменить ее жизнь в два счета. Грустно стало у него на душе, чертовски скверно, когда он увидел, как она плетется под замерзшими, словно ржавыми, цветами яблонь. И через забор она не перепрыгнула, а прижала к земле провисшую колючую проволоку, протянутую к трухлявому столбу, перелезая через нее, еще раз обернулась и крикнула:
— Пока, позвони как-нибудь. Нам, в садоводство, недавно поставили телефон, ты об этом знаешь?
Вера подозревала, что именно он позаботился о телефоне, еще до отъезда. Он тогда, видимо, питал иллюзию, что будет в пути заходить в любую телефонную будку и набирать их номер, потому что номер этот, среди уймы щекотливых тайн, глубоко врезавшихся ему в память, считал совершенно безобидным. Но в чужом краю ему сразу же дали понять, что он не должен поддерживать ни с кем никаких контактов.
— Никаких личных дел, только семья, а о ней позаботятся, больше ты никого знать не знаешь.
И все-таки на какой-то заброшенной станции, где ему надо было пересесть и пришлось долго ждать поезда, он набрал этот номер и крикнул:
— Вера! Слышишь меня? Ты помнишь?..
Ему казалось, что он слышит ее голос, ее ответ, и у него от счастья перехватило дыхание, но ему мешало какое-то рокотанье, мешал хаос каких-то разговоров и гул, и в этот гул он еще раз крикнул ее имя, но потом повесил трубку, огляделся по сторонам, не следят ли за ним или, чего доброго, не подслушивают ли. Растерявшись, он убежал, боясь самого худшего, но через полчаса, когда вернулся на эту уединенную станцию с телефонной будкой, хотел попытаться еще раз, но тут подошел поезд, в который он сломя голову вскочил, хотя поезд шел совсем не в ту сторону.
Он сделал бессмысленно огромный крюк, потратил на него не то день, не то три дня, должен был доложить об этом, однако ни о телефонном звонке, ни о беспокойстве из-за Веры не упомянул, хотя беспокоился после того прерванного разговора, пожалуй, еще больше. Всякий раз во время своих дальних поездок он хотел позвонить, но заставлял себя не поддаваться соблазну, глушить воспоминания, одолеть свои переживания, ибо целиком и полностью был поглощен другими проблемами. Но по ночам, в унылом гостиничном номере, он часто просыпался и вскакивал, охваченный внезапным страхом за Веру. Между тем, чем больше проходило времени, тем меньше трогали его опасности и трудности, даже разлука с Верой и лишь случайные известия о семье.
И вот он, еще до того, как свидеться с женой и сыном, поспешил сюда, но остался один под яблонями, которые в его кошмарных снах виделись ему огромными, взлохмаченными ветром, а иной раз они низко склонялись под грозными тучами, но никогда не представлялись они ему
такими, какими увидел он их, вернувшись, собственными глазами: увядшими, без листьев и без цветов, что дают жизнь плодам лета.
Не совсем так, как предполагал дядя Ганс, но все же телефон обрел смысл. Жене садовника скоро надоело без конца звать в дом свою помощницу, с которой хотел говорить какой-то человек из Дрездена, не слушавший никаких отговорок. Каждый раз Вера появлялась в прихожей вся сияя и даже не стряхивала грязь с башмаков, чтобы скорее схватить трубку.
— Любимый, я весь день ждала,— кричала она, не дождавшись, пока останется одна и закроются все двери кругом.— Нам никто не мешает, говори все, что у тебя на сердце.
Все и ничего. О его мыслях, которые предназначались только ей. О погоде, когда сияло солнце, о книгах, какие он читал и собирался ей послать, потому что они имели отношение только к ней. Приедет ли он в ближайшие дни, и, пожалуйста, не на час-другой, она сняла комнату, еще в тот раз, когда он чуть было не приехал.
— Позвонишь еще, сегодня вечером? Или сам приедешь?
Ни слова о его семье, Вера этого не выдержала бы. Ей удавалось порой начисто забыть, где он. Она представляла себе, что он опять в доме у Голубого озера, совсем близко от нее, и цыгане дерзко проникают сквозь расписанные стены, смеются, курят сигареты и плевать хотят на то, что о них думают.
— Помнишь,— сказала она ему недавно по телефону,— мы с тобой никогда словом о политике не обмолвились, но мыслим мы одинаково, это я знаю. И хотим одного и того же — жить!
Она опять бегала время от времени к вилле, которую недавно обнесли забором и стали охранять. Но со стороны берега, по запутанным тропинкам, до нее можно было добраться, по крайней мере до той скамьи, на которой они тогда сидели и говорили о будущем.
— День завтрашний, день после испытанного счастья,— сказала Вера, словно изрекла истину,—только тогда лишен надежды, если нет дня послезавтрашнего.
Год минул с того дня, ребенку, которого она убила, было бы теперь три месяца. Его сыну было десять, одиннадцать, двенадцать лет, она о том знать не хотела. Однажды она услышала голос мальчика, вечером, когда, не выдержав, пошла к телефону, который уже несколько дней молчал.
— Ты меня слышишь? — спросила она и прикрыла глаза, молчала ожесточенно, слушала, что и как он спрашивает, сын человека, который был ей близок, как никто другой, хотя до сих пор они вместе провели всего две-три ночи — с цыганами, с сигаретами, красным вином, а под конец ей пришлось прибегнуть к спице или игле, несмотря на ее клятву:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91