Дядя Ганс был явно в мрачном настроении, когда постучали и в комнату вошел маленький плотный человечек, седовласый, весьма самоуверенный и громогласный.
— Хинц,— с места в карьер представился он.— То, что вы рассказывали вашему малышу, сущая чепуха,— заявил он.— Рыба погибла, двести тысяч мальков, из них несколько десятков тысяч мы выловили. Такого еще свет не видывал, а тем более мой кооператив.
Это был председатель, что Хинц не преминул несколько раз повторить. «Мои карпы, мои озера»,— всячески подчеркивал он.
— Мои рыбаки крайне возмущены и требуют строжайшего наказания виновного,— при этом он устремил взгляд на дом Феликса, где на ступеньках крыльца все еще сидели двое его мальчиков, а с ними рядом Матиас.— Все это пустая болтовня, какой-то детский лепет,— возмущался Хинц.— Одни отговорки и увертки. Якобы дети Фидлера были больны, и оттого он не мог явиться на работу. Вы-то хоть что-нибудь заметили?
Дядя Ганс пожал плечами, причем довольно-таки холодно; этот тон и расспросы были не по душе моему дяде. К своему удивлению, он, однако, узнал, что Феликс отвечал за все рыбоводство кооператива, в том числе и за сетные садки в Голубом озере.
— На целую неделю он оставил их без присмотра, не делал проб воды, ровным счетом ничего,—заявил Хинц.— И вот, пожалуйста, катастрофа, а он мне все толкует о больном ребенке. Да был ли он вообще болен?
Мысли расплываются: они приходят, будто крохотные рыбешки, мертвые еще до того, как выплыть на волю. Голова — садок, выпускающий лишь то, что годно к жизни. В сетях подо льдом сквозная могила, которую сейчас спешно выгребают. Человек не рыба, рыба не человек — сплошь преувеличения и мало разумного!
— А когда здесь гниют лодки, сети, вороты, да мало ли что еще,— ответил дядя Ганс Хинцу,— и разрушается кирпич, стропила, земледельческие орудия, дорогие машины— кого это волнует? — Да, он видел мертвых рыбешек на берегу, с палец длиною, распухших, издающих вонь. Но дает ли это право списать и заклеймить человека, за его спиной шпионить и разоблачать? — Сперва надо выслушать того, кого это касается, и по возможности ему поверить.
Нет, большего он не знал о своем соседе, детях и стройке, которой не видать было конца. Он точно не помнил, когда именно Феликс с дымящимся горшком вара работал на крыше, чтобы не протекал потолок и вода не лилась на стол, стулья, кушетку, двуспальную кровать и кроватки детей. Он боялся воды, этот рыбак и пловец, что верно, то верно, на озеро ходил редко, опасался, как бы не затянуло на глубину, спуститься с олимпийского пьедестала стоило ему больше сил, чем все пройденные дистанции, вместе взятые.
И все же уйма вопросов, сомнений, неясностей, и никакого ответа, который удовлетворил бы Хинца. Но разве в этом было теперь дело?
5
Два года назад, когда Феликс колышками размечал свой участок, дядя Ганс сидел с внуком в саду. Сейчас ему живо вспомнился этот день, ранняя весна, тепло, тихо, временами ощущение одиночества, когда, устав, ребенок засыпал под зонтом. На то, что происходило рядом, он почти не обращал внимания. Уже многие пытались обосноваться в этих дебрях, но густые заросли, крапива, поваленные деревья и метровые кучи битого кирпича, оставшиеся от старого кирпичного завода, всех отпугивали. Так что до сих пор он был единственным здешним поселенцем, иногда ему как бы очень издалека слышались голоса людей, вовсе, казалось, не подозревавших о его присутствии.
Он посмотрел на малыша, наклонился к нему и стер с лобика выступившие капли пота. На траве валялась раскрытая книга, отложенная, как и все, что не было главным. Нет, он не смел отойти хотя бы на шаг, заняться чем-то другим или даже о том помыслить. Неподвижно сидел рядом, чтобы не потревожить сон ребенка, и ждал, хоть и с нетерпением, его пробуждения, того, как распахнутся глазки и радостно обнаружат, откроют и завоюют мир.
Хорошо, что никто им не мешал и с участка рядом не доносились ни приветствия, ни вопросы, ни обещания скорого соседства, словно эта молодая пара понимала, что значит для старого человека близость ребенка. Облака, заслонившие солнце, внезапно поднявшийся ветер,
зашелестевший страницами книги,— вот что привлекало его внимание, а не шаги, не треск ветвей и глухие удары по вбиваемым колышкам. Удивительные предчувствия и надежды переполняли его, пока он сидел, не шевелясь, и не спускал глаз с ребенка. Это были минуты, равные часам, и остаток жизни представал как новая жизнь, как исполнение всех желаний.
В небе прогремел самолет, быстро скрывшаяся сверкающая точка. Ни тени беспокойства, только мимолетное воспоминание о спешке, срочности и взгляде из заоблачной выси на чужие страны, границы, континенты, возвращение и, наконец, остановка в этом уголке, избранном и отвоеванном у чащобы и засаженном деревьями, поднявшими разветвленные кроны высоко над домом. Справа и слева от лужайки кустарник, ели, сосны, трехствольная береза и вишневые деревья, которые росли шпалерами до самого озера и уже зацветали.
Малыш с самого приезда сюда не переставал с удивлением разглядывать эти цветущие ветки и тянулся к ним, может, даже и во сне, когда приподнимал ручонку и улыбался. И теперь тоже, едва пробудившись, он, совсем еще сонный, выпрямился и сразу повернулся к деревьям. Неуверенно ступая, шел он к ним и с трудом дотянулся до низко клонившихся веток, коснулся нежных лепестков, как бы погладил, и отступил на шаг от колышущегося, благоухающего, рассыпающего белые пятнышки чуда.
— Там, там! — восклицал малыш, нетвердо стоя на ножках, кричал снова и снова, в десятый и сотый раз: — Там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91