— Ну какое кому до этого дело? — заявила она, пожимая плечами, когда Флемминг потребовал от нее объяснений.
В полицию поступило заявление об «аварии», к ним явился полицейский и в присутствии Флемминга составил протокол по Вериным показаниям.
— Скорее уж мир в куски разлетится,— кричала Вера на полицейского и Флемминга,— чем кто-то позволит оцарапать свой забор.
Вера понимала, что обвинять в чем-то Флемминга несправедливо. Какое-то время она его избегала и целиком погрузилась в занятия, в которых, однако, почти не видела теперь смысла. Ее гораздо больше интересовало совсем другое, особенно политика. Все чаще уходила она по вечерам из дома, бывала и в ресторанах, охотно беседовала с людьми, что были в гуще событий. В дом на окраине, где она вначале так хорошо себя чувствовала, Вера приходила с отвращением, чаще всего уже поздно вечером, только чтобы переночевать.
— Хоть мы живем на высоте, да перспективы никакой,— сказала она однажды Флеммингу, когда они как-то раз опять сидели вместе.— Мне нужно уехать, не в силах я вечно терпеть эту бесперспективность.
После долгих поисков она сняла комнату у старушки вблизи площади Альтмаркт. Но Флемминг настоял на том, чтобы она отложила переезд до возвращения Ганса.
— Сколько мне еще ждать в этом зале ожидания? — крикнула Вера и убежала, но чемодан, который давно уложила, оставила.
Вера часто встречалась с неким инженером, который недавно разошелся с женой. Он упорно домогался Веры, пытаясь добиться от нее быстрого решения.
— Я не могу жить один, ты тоже не можешь,— наседал он.— У нас есть комната. Где твой чемодан? Почему ты молчишь? Или что-нибудь против меня имеешь?
— Нет,—ответила она и, когда он потребовал еще раз, чтобы она принесла свои вещи, с места не тронулась.
Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли. Внезапно появились русские танки, и вся нечисть мгновенно сгинула».
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91