И мне тотчас показалось, что я знаю досконально все, что случилось в ту пору с моим любимым дядей Гансом.
Однако узнал я далеко не всю правду и постиг далеко не весь трагизм истории, которая полностью открылась мне только много позже, после бесчисленных встреч и разговоров с этой женщиной, правдиво, на грани допустимого, рассказывавшей мне, какое место занимал дядя Ганс в ее жизни. Несмотря на ее старания быть объективной, она все еще стеснялась и смущалась, рассказывая о событиях, имевших место десятилетия назад, задним числом они казались ей каким-то кошмарным сном, озаренным редкими мгновениями безграничного счастья, для которого она едва находила слова. Случалось, она внезапно умолкала посреди рассказа, отговариваясь тем, что того или иного не помнит. Кое о чем она рассказывала лишь приблизительно или утверждала, что не может говорить об этом, а кое-что считала несущественным, хотя мне это казалось важным.
Короче говоря, до конца так и не получит объяснения все, что случилось в те годы в деревне Зандберг и в Дрездене, а также сложный путь моего дяди, путь, пересекавший границы доброго десятка чужеземных стран, даже многих континентов, чтобы затем внезапно завершиться в белых стенах клиники, в преддверии смерти и уже без следа той любви и ненависти, которая так долго держала двух людей в величайшем напряжении.
Конечно же, жизнь моего дяди протекала бы иначе, если бы эта женщина не повстречалась ему на пути. Когда он ее встретил, он уже не был фантазером, фокусником и волшебником. Это был человек, который спасся из ада войны, от горчайшей нужды и от гибели, постигшей массы людей, ускользнул из разрушенных до неузнаваемости городов, которые прежде проскакивал, будто и правда хотел пройти сквозь многие и многие стены, двери и окна, как если б это был воздух. Он считался антифашистом, произносил жаркие речи, когда в Саксонии всенародным голосованием решено было экспроприировать предприятия, принадлежавшие нацистам и военным преступникам, помогал как избранный рабочими уполномоченный налаживать в Дрездене трамвайное движение и все еще стеклил выгоревшие, наспех починенные моторные вагоны, хотя уже давно был командиром полицейского отряда, который в синей форме с красными повязками на рукавах обеспечивал порядок среди невообразимого хаоса.
В те дни дядя едва не осел окончательно в Дрездене.
У него была квартира, жена и ребенок, сын давно уже ходил в школу, учился хорошо, и дядя его просто боготворил. Ничто, казалось, не мешало семейному счастью дяди Ганса, которого он все годы, пока вынужден был жить вдали от близких, так страстно желал. Но тут его вызвали в Берлин, потом, освободив от всех должностей, возложили на него поручения, вновь оторвавшие его от всею, что стало ему милым и дорогим. Вот в эту-то пору его жизни, когда он совсем уж собрался сказать: «Нет, этого я принять на себя не могу, нельзя же требовать от меня этого»,— он встретил двадцатилетнюю Веру Н., темноволосую красавицу, о которой в деревенской глуши говорили, что она «как Спящая Красавица, ждет принца», чтобы он увел ее во «дворец», во всяком случае, далеко отсюда; ведь этот разоренный мир — не для нее.
2
Вера Н. родилась в Риге, беженка, круглая сирота, надеяться ей было не на кого.
— Чего только люди не говорили, мне было безразлично, все было мне безразлично, пока не явился этот человек,— рассказывала Вера.
Она нашла кров у садоводов, таскала воду, полола сорняки и позволяла детям красть с деревьев груши и яблоки, потому что ей приходилось меньше собирать. Но когда Вера однажды вечером увидела у забора дядю Ганса, который едва не сломал ветку, набивая себе карманы яблоками, она крикнула:
— Эй, вор, сейчас поймаю!
Не успел дядя Ганс опомниться, как Вера перепрыгнула через забор и оказалась рядом с ним', ухватила яблоки, которые он не отдавал, и с такой силой вцепилась ему в пиджак, что порвала.
— Ой, этого я не хотела! — испуганно воскликнула Вера и отпустила дядю Ганса.
— Чего именно? — спросил он и придержал ее, когда она, пожимая с сожалением плечами, собралась уйти.— Ах, яблок? Вы тоже любите яблоки, может, поделимся?
Гак все и началось, полушутя-полусерьезно, ни о чем значимом они не говорили, яблоки покатились по склону за забором. Они смеялись, но больше молчали, ползали на четвереньках, подбирая яблоки, затеяли возню и все
же догадывались, что надо бы сказать: «Берегитесь, не связывайтесь друг с другом, никакого толка не будет вам от запретных плодов».
Их никто не видел. Садовник был слеп. Он не знал, кто поливает его грядки, но иногда жена его, словно обладая пророческим даром, говорила ему:
— Уволь ее, она все равно бросит нас, у нее совсем другое на уме.
Даже не видя цветов, можно ощутить их красоту, покоряясь их аромату.
— Запах,— сказала Вера, когда мне это рассказывала,— самый настоящий предатель, он — само обольщение. У нас тогда не было времени на болтовню.
То был не только аромат лугов, яблок—-два, не то три они съели,— в сумерках и ночью, с клубами тумана от Голубого озера, и впрямь голубого, блеснувшего на мгновение серебром, когда они уже ничего не видели, а речь завели о том, стоит ли ей зашивать пиджак или отбросить его в сторону, равно как рубашку и все остальное, что на нем было.
— Мальчик мой,— шептала она,— ах ты воришка, цыган, от тебя мне нужно то, чего я ни от кого не желала. Ты знаешь, что?
Дядя Ганс был на добрый десяток лет старше, здесь— проездом, на курсах, жил в общежитии, в вилле бежавшего табачника, где все стены были разрисованы сценами из жизни цыган — у костров сидели цыгане и цыганки, темноволосый люд с сигаретами и трубками, они гадали на картах и на игральных костях о том, что принесет им грядущий день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91