— Ганс, это ты? — крикнула она, отперев дверь.
Но Флемминг, который шел, улыбаясь, ей навстречу по коридору, сказал:
— Ты же знаешь, Вера.
Он каждый день прртапливал ее комнату, варил кофе и готовил ужин, приносил цветы, он пытался также дозвониться в Зандберг, ведь каникулы давно кончились
и студенты уже не раз сюда заглядывали. Но об этом он не проронил ни слова, обрадовавшись ее возвращению и избавившись от тревоги, как бы не случилось там чего, что поставило бы Ганса в трудное положение.
— А брат тебя навещал? — поинтересовался Флем-минг, когда они сидели за столом, пили вино и задним числом поздравляли друг друга с наступившим Новым годом.
Вера никогда словом не обмолвилась с Флеммингом о брате, но, сразу же поняв, почему он о нем спрашивает, ответила правдиво и добавила, что прекрасно представляет себе, в каких границах ей следует держаться и почему она от столь многого отказалась, чего хотела бы и чего домогалась бы раньше любой ценой.
Старик кивнул, счел, что все в порядке и больше говорить о том не стоит. Его интересовали рассказы Веры о Зандберге и садоводстве. Он понимал, что она с неохотой бросила старых, прихварывающих людей на произвол судьбы, но в конце концов сочла, что важнее другое: Дрезден, учеба, Ганс.
— Опять и опять Ганс,— сказала она.— Ни о чем другом думать не могу, мне все время кажется, что он где-то поблизости. Почему он мне не доверяет, приезжает, уезжает, а я ничего не знаю?
Флемминг пожал плечами и вышел из комнаты, оставив ее одну. Что-то он хотел еще сказать, но махнул рукой и пожелал ей спокойной ночи. Он явно о многом догадывался и кое-что знал, отчего ему скорее было грустно, чем весело. На следующее утро, до того, как Вера вышла из дому, Флемминг сказал, подмигнув:
— Человеку нужно верить в себя, иначе никто в него верить не будет.
11
Вера и Флемминг пришли к довольно необычному соглашению. Они никогда не заговаривали о Гансе, хотя речь постоянно шла о нем, даже когда они обменивались двумя-тремя словами. Флемминг хвалил ее усердие в учебе и как-то сказал:
— Такое решение — не шутка.
Иной раз, слушая, как она учит слова, склоняет и спрягает, он замечал:
— Говорить на чужом языке — еще куда ни шло, но думать чужой головой — нет. В жизни не пытался себя переделать, а уж на старости лет тем более не могу. Но знать мне хотелось бы многое.
Вера кивала, захлопывала книгу, которую читала, и отодвигала ее в сторону.
— Учиться только по книгам и для школы1 — этого слишком мало.
Она едва могла бы объяснить, почему решила изучать иностранные языки, но ее манили чужие края, все отличное от ее всегдашнего окружения, что было в дальних странах.
— Не думаю, что где-либо чувствовала бы себя хорошо, но хотелось бы разок собственными глазами увидеть, так ли велики различия между нами и контрасты, как я о том читаю в книгах и газетах.
— Различия нешуточные, далеко ходить не надо,— ответил Флемминг. Неохотно вспоминал он о своих бывших друзьях, уехавших, исчезнувших.— Кое-кто над нами смеялся, когда мы после войны вкалывали до седьмого пота.
Сменив тему, он рассказал, как после той страшной бомбежки по городу проехал первый трамвай, разукрашенный цветами.
— Вот это было путешествие, я казался себе Колумбом на пути в Новый Свет.
Редко случалось, чтобы Флемминг сказал больше одной фразы, да еще к тому же о себе. Тем внимательнее слушала Вера, когда он, преодолев себя, делился тем, что все еще его волновало.
— Прежде мы с чистой совестью били окна, чтобы получить работу,— говорил он.— Но танков не остановили, да еще, отбывая трудовую повинность, сами же их смазывали, и только собственную шкуру спасали, когда сыпались бомбы. Не заблуждайся, многие и сейчас думают только о собственной шкуре.
Постепенно у Веры и Флемминга вошло в привычку вечером посидеть, поговорить о том, что случилось за день. Чаще всего они допоздна обсуждали какое-нибудь сообщение в газете или по радио, словно то или иное дело зависело от их мнения, понимания и твердой уве-
1 Non scolae, sed vitae discimus (лат.) — «Мы учимся не для школы, а для жизни».— Сенека. Письма.
ренности. Вера невольно стала скоро смотреть на многое глазами Флемминга и усвоила его суждения.
— В институте в последнее время на меня как-то странно поглядывают,— улыбаясь, призналась она Флеммингу.— Меня спросили, что я изучаю — языки или политику. В английском я, понимаешь, стала отставать.
Вместе с суждениями Флемминга она усвоила и кое-какие его предубеждения и радикальные идеи, которые он, чем больше волновало его то или иное событие, тем упрямее защищал.
— Если бы мы сами Гитлера прикончили, миллионы были бы спасены,— утверждал он.
Теперь он считал, что необходимо принимать любые меры, чтобы предотвратить чудовищную опасность, которая, по его мнению, уже надвигается.
— Все, что там изобретают, чтобы нас уничтожить, со всем этим надо бороться, чтоб не быть уничтоженными,— горячился Флемминг.— Команды подрывников, снайперов, да по мне кого угодно надо посылать, чтобы покончить с кознями тех, кто замышляет массовые убийства. Или мы хотим в один далеко не прекрасный день тихо-мирно исчезнуть, успев только подумать: почему мы этого не сделали?
Вот что всецело занимало Флемминга: бомбы, разом уничтожившие сотни тысяч людей и те, еще более чудовищные, которые могли уничтожить миллионы. Иной раз он спокойно и деловито взвешивал те немногие возможности, между которыми человечество, судя по положению вещей, еще могло выбирать.
— Либо смириться с тем, что все равно сделать ничего нельзя, либо надеяться, что не взорвется то, что по замыслу должно взорваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91