— Нет, я Fe хочу быть ученой дамой,— заявила она.— У меня совсем другие планы.
Какие планы? Она бродила в дождь по городу, зажав под мышкой свой прекрасный диплом, часто останавливалась, смотрела, как работают на стройке рабочие у площади Альтмаркт, как они балансируют на узких, мокрых лесах с досками и трубами, иной раз чуть ли не пританцовывая, и отважно гоняют туда-сюда, так что она от страха даже зажмуривалась. И тут ей вспомнилось, какой она была наивной три года назад, когда попала в этот мир развалин, вспомнился зонт Флемминга, их поездка на трамвае и его утешительные слова:
— Сейчас выберемся из развалин, будем за городом. Куда же ей теперь хотелось? На минутку-другую она
встала под навес газетного киоска, потому что дождь пошел сильнее. Невольно прочла несколько заголовков, купила иллюстрированный журнал и полистала его. В последнее время она жила в отрыве от действительности, ближе была к книгам, чем к жизни. Но скоро и вокабулы, и грамматику, и сложные грамматические периоды, встречающиеся только в лекциях профессоров, она забудет. Что же останется? Один-единственный раз, в ресторане над Эльбой, ее кто-то спросил:
— Hablas espanol?
Это было очень давно, ответ на прочно усвоенном ею чужом языке она лишь пролепетала:
— Si, sefior — un poco...
Вера пошла дальше, размышляя над тем, что должно произойти, чтобы все обрело смысл. Все или ничего. Во всяком случае, то немногое, что стоило спасти из прошлого, она хотела удержать. Учебу она закончила, наследство разбазарила, квартиру освободила. Мебель из дома в Зандберге она раздарила, только детские вещи оставила, да еще книги той поры, старый граммофон с пластинками, цыганскими леснями. Она, будь она Гансом, забралась бы в виллу у Голубого озера и содрала всю краску с картин из цыганской жизни.
— Сделай это для меня,— шептала она в ту ночь, когда они съели много яблок и выпили коньяк.— Или у тебя есть мечты прекраснее?
У Флемминга еще стоял ее чемодан, корзина с остатком яблок, цветок в горшке, настольная лампа и семейный портрет, из Риги, в золоченой рамке. Ей захотелось послать брату хоть телеграмму, она побежала на почту и заполнила бланк: «Выдержала, переехала, твоя сестра».
— А отправитель? — спросила служащая в окошечке.— Ваш адрес?
Какая-то несуществующая улица пришла ей тут же в голову, она уплатила и рассмеялась. Они с Гансом условились, что он сегодня вечером приедет к Флеммингу и заберет ее.
— Со всеми пожитками, со всеми потрохами,— сказал он, снова делая тайну из того, куда ее повезет.
В сущности, ей было все равно, только бы кончилось это вечное хождение вверх и вниз но лестнице.
Она ненавидела эту дорогу вверх, в зеленое небо Флемминга, и все-таки каждый раз с надеждой взлетала по ступеням, вбегала в свою пустую комнату, бросалась к окну, но ничего не видела, кроме все той же лестницы, которая месяцами, годами, едва ли не всю ее прожданную жизнь, оставалась безлюдной.
Также было и в этот день и в этот вечер, пока не стемнело и Вера уже ничего не видела.
— Может, у него были какие-то сложности,— сказал Флемминг и внес чемодан, цветочный горшок и другие вещи из прихожей опять в комнату.
Он молча положил ей чистое постельное белье, поставил лампу на стол и включил свет.
— Может,— сказала Вера и отвернулась от окна,— может, он еще придет.
А может, развод не состоялся, они не пришли к соглашению о судьбе сына, от чего, в сущности, все зависело. Когда дверь этого дома распахнется и Вера в последний раз переступит его порог и спустится по бесконечной лестнице, мальчик должен быть здесь, мальчик, сейчас уже шестнадцатилетний (это она узнала), белокурый, а не черноволосый, как отец (это она видела), не волшебник и тем более не цыган (это она чувствовала), в очках и, конечно же, силен в латыни, но не в английском и тем более не в испанском (в этом она не ошиблась).
— Кем же он хочет быть? — спросила она Ганса.
— Как и я,— был ответ,— человеком, который знает, чего он хочет.
Против этого возразить было нечего. Семейной трагедии произойти не должно, во всяком случае, из-за нее — поиски квартиры, страхи, как устроится жизнь,— где-нибудь да найдет она жилье. Работа уже нашлась, неподалеку от Зандберга было несколько заводов и даже одно новое, крупное предприятие, поставляющее машины во все страны мира. Там можно быть полезным. Работать с пользой и со смыслом. Ничто другое значения не имело, и еще любовь. Жизнь с его сыном или без него, с ее ребенком, о котором она мечтала, и с памятью о тьме-тьмущей фактов, которые были рассказаны, описаны, пересланы через множество границ и не подлежали отмене.
Из Америки Ганс привез записку и микрофильм, который он в Кембридже проглотил и таким образом доставил в Берлин. Это она знала, и этого ей было достаточно.
18
Рождество, она все еще у Флемминга. Но появилась надежда на квартиру в доме-новостройке в Зандберге, об этом позаботился Ганс. Это его подарок, его последнее «прости». О разводе, о том, что сын тут перешагнет порог, и речи больше не было. Незадолго до праздников к ней зашли молодые люди и Катя — оттуда, с виллы у Голубого озера,— она обняла Веру и назвала ее «товарищ», считая, что Вера член партии, но это было не так.
— Поймите,— сказала Катя, молодые люди молчали, только шуршали бумагой, в которую были завернуты цветы, гвоздики, пронзительно алые, как косынки цыганок, такие гвоздики росли только в оранжерее ее покойных хозяев.— Иначе невозможно, выхода для него нет. Пожалуйста, примиритесь с этим обстоятельством.
Вера узнала, что Ганс вернулся из очередной поездки тяжело больным и письмо, которое она написала, ему вручат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91