20
Утро выдалось прохладное, свежее, самая что ни на есть подходящая погода для поездки. И Матиасу экскурсия пойдет на пользу. Он даже не поминал соседских детей и ящерицу. Лишь в городе мальчонке пришло в голову, что ему непременно нужна квакша, он посадит ее к ящерице в большую стеклянную банку, которую дал ему Феликс.
— А ты что, не можешь поймать лягушку? — спросил дядя Ганс, потому что в зоомагазине можно было купить только рыб — скалярий, гуппи, солнечных, перед которыми мальчик подолгу стоял, разинув рот.
Он все приставал с вопросами: водятся ли такие рыбы и в Голубом озере? Почему он еще никогда их не видел и не ловил? Или они тоже подо льдом задохлись и умерли?
Словно ничего другого не существовало, кроме рыбы, рыбы.
Рассказы о далеких теплых морях приносили облегчение. Дядя Ганс побывал на берегах Кубы и в Хайфонской бухте, он мог рассказать о лангустах и крабах, морских звездах и разной живности самых причудливых форм.
— Ни рыба, ни мясо,— улыбнулся он, вспомнив банкет в Вунгтоу после бегства американцев, счастье победы и вкус деликатесов.— Да, рыбы там было видимо-невидимо, всех цветов радуги, и зубчатые, и рогатые, и наподобие шара или еще с вуалями или шипами. Только вот названия я позабыл, может, это были такие же самые, что и здесь в аквариуме, но в Голубом озере таких нет и никогда не было.
Зато были карпы, двести пятьдесят тысяч мертвых карпов. Со своим другом Манке собирался дядя Ганс об этом потолковать в редакции газеты, что возле старого моста через Хафель, портал со львами и дорическими колоннами, сумрачный, украшенный лепниной вестибюль, скамьи для ожидающих, обитая дверь, кабинет главного редактора.
— Пошли,— сказал он Матиасу и втолкнул его в комнату с видом на реку, который мог способствовать началу разговора.
Однако Манке, скорее удивленный, нежели обрадованный, должен был еще доделать кое-что срочное, он ведь не ждал этой встречи; мальчонку, предложил он, можно пока отвести к Маргот.
— Маргот ты же знаешь, на нее можно положиться.
Дядя Ганс продолжал сидеть, он не стал никуда отводить мальчика, потому что тот во все глаза глядел на плескающихся в воде лебедей и уток, а может, еще на что-то невидимое, неизвестное. Для взрослых нет ничего хуже неизвестности, а для детей скорее обратное.
Разговор потом, сперва информация, которой не потребовалось бы, если б дядя Ганс дописал письмо до конца и отправил бы его.
— Сам же тянул, а теперь загорелось,— сказал Манке.
Ни ответа, ни словесной перепалки. Они могли говорить друг с другом откровенно. Телефон больше не звонил, никто не заходил в комнату; добрая славная Маргот или Розвита об этом позаботились.
Представлялось несколько возможностей: бегать по инстанциям, доказывать и ругаться, или вновь писать письма, возражение на возражение, или же тиснуть статью в газете.
— Думаешь, тогда что-нибудь сдвинется с места? — скептически спросил Манке, который не всякий день сталкивался с подобным случаем.
— Это вовсе не значит, что нужно всех тахМ разогнать,— ответил дядя Ганс.— Нужно очистить воздух, чтобы опять легко дышалось на Голубом озере. И нуж-
но туда запустить рыбу, мальков, весной их не так-то легко раздобыть.
— А этот Феликс Фидлер, что он собой представляет?— осведомился Манке, он кое-что записывал, а теперь отложил ручку.
Он хотел только знать возраст Феликса, как он стал специалистом, и сразу же выдвинул свою философскую концепцию о бызших спортсменах и тридцатилетних интеллигентах.
— Это наихудшие,— утверждал он и привел в пример молодых людей того же поколения, у которых на уме лишь машины, квартиры и высокие заработки, а к политике ни малейшего интереса.
— Даже честолюбия в собственной профессии они начисто лишены, ни смелости, ни желания дерзнуть, добиться своего. Только качают права, мол, оплата по труду, но без малой толики труда сверх положенного. Нет, мы люди другого склада
— Чепуха,— возразил дядя Ганс; он был намного старше Манке, принадлежал к другому поколению, которое когда-то точно так же судило, и весьма опрометчиво, о сверстниках Манке.— Оставим это,— сказал он,— не в том дело. Ты напишешь или мне написать? Или пришлешь кого-нибудь, кто сам посмотрит и рассудит? По мне, пусть будет и тридцатилетний, я им доверяю, даже Феликсу, хотя была такая минута, когда я готов был вцепиться ему в горло. Так как же?
Манке кивнул, подумал и стал звонить, прошло полчаса. Матиас уже не смотрел на воду, а ерзал, пересаживался со стула на стул, пока не очутился возле двери и не приоткрыл ее немножко; и тут дядя Ганс поднялся с места:
— Нам пора, автобус вот-вот отойдет, пожалуйста; извести меня поскорей, я буду ждать!
21
Поездка в окружной центр автобусом и поездом занимала полный день даже при самом кратком там пребывании. Только затемно путешественники вернулись домой, и дядя Ганс долго не мог уснуть, боясь, как бы и эта попытка направить дело в разумное русло не потерпела крушения. Он предчувствовал, что напрасно станет ждать телеграммы или появления репортера в возрасте от сорока до шестидесяти пяти лет — тридцатилетних Манке не жаловал, а более старых отправил на пенсию, таких, как дядя Ганс, по-прежнему являвшихся с какими-то запутанными историями, из которых сами не знали выхода.
Все это было ему больно и снова вызвало сильное сердцебиение. Но на этот раз он не испытывал прилива сил, даже ненависти, гнева или злости на что-либо, а лишь неведомые доселе слабость и безнадежность. Он еще не думал сдаваться, но вынужден был признать, что ему поставлены границы. Он пытался сделать, что мог, и ничего не достиг, никто не желал вмешиваться в это сложное, запутанное и гиблое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91