«Любимый,— писала она (не желая ничего менять, хотя все опять было по-другому),— слова, за которыми ничего не последовало, стерлись. Нового я ничего не испытываю, только старую ненависть, которая, пока мы живем и любим, не исчезнет. Я ненавижу тебя, потому что ты покинул меня, и себя я тоже ненавижу, потому что не хочу отпускать тебя. Я ненавижу причины, нас разлучающие. Между нами нет ничего, что нас бы разлучало, только ненависть, которая отрывает нас друг от друга. Видимо, нас надо оторвать друг от друга, чтобы наступили лучшие времена».
Ганса поместили в тот же туберкулезный санаторий, в котором лежал когда-то его сын. Его пришлось оперировать, но он быстро выздоровел. Когда Вера навестила его после Нового года, он сказал:
— Пустяки, скоро я опять буду с тобой, это меня с ног не собьет.
Он с любовью говорил о Дрездене, о своем друге Флсммииге, о доме па склоне и многочисленных ступеньках. И о Эльбе он говорил, где жил, и о лодке, которую его сын как-то отвязал и переправил на другой берег.
— Он едва не достиг цели,— гордо рассказывал Ганс,— едва не справился без моей помощи.
А под конец, когда Вера была уже у двери, Ганс сказал:
— С ним разлучиться я не в силах, и с тобой тоже. Ты ненавидишь меня за то, что я не могу разом решиться?
— Ты давно все решил,— ответила Вера, прежде чем уйти.— Ненависть и любовь заняли у тебя определенные места. Мое место я найду себе сама.
Ill
ВЗРОСЛЫЙ И РЕБЕНОК
Когда Ганса Короля, главного редактора, спрашивали о его жизни, он вспоминал Лагов, маленький городок у прекраснейшего в мире озера, которое он в шутку называл Лаго-Маджоре, и еще вспоминал Дрезден, но обходил, улыбаясь, молчанием годы и десятилетия, страны и континенты, несомненно наложившие на него свой отпечаток.
— Только то должно попадать в газету, что задевает человека за живое,— говорил он, ибо был одержимым журналистом.
Но крошечный городок Лагов примерно в сорока километрах восточнее Одера,— с замком, когда-то принадлежавшим Мальтийскому ордену (настоящая романтическая декорация для открытой сцены), рядом с которым расположены ныне кемпинг и лодочная станция,— не годился для статьи в газету, разве что для совсем небольшого сообщения. Об этом Ганс Король мог сожалеть, изменить это было не в его силах, разве что он внес бы волевым решением факты личной жизни в производственную сферу, но такое ему и в голову не приходило. Тем не менее Лагов, этот отдаленный городишко, был отправной точкой его рассказов, как только закипала повседневная работа в редакции, а также его рукописей, которые он запирал в самый нижний ящик письменного стола. Лагов был обведен и оставался неизменно обведенным красным кружком на карте жизни Короля, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, и убежище, где рождались покой или беспокойство — смотря по настроению.
В детстве он будто бы сотни раз переплывал свое Лаго-Маджоре, а в самом глубоком месте нырял до дна; в доказательство он вынес на берег изумительную раковину. Когда он заводил об этом речь, то показывал на раковину, переливающуюся всеми цветами радуги, величиной с кулак, что стояла на его столе, служила пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон из глубин легендарной Атлантиды.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем?—туманно изрекал он, маскируясь многозначительной улыбкой.
Пока самые младшие из его адептов не предъявляли ему энциклопедические данные: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста семьдесят два метра, для которой понадобилось бы сверхчеловеческое дыхание, чтобы нырнуть на дно. Коллеги постарше и все чаще и чаще даже друзья реагировали на его фантастические истории ухмылками и насмешками, кое-кого они даже раздражали. В конце концов ему уже надо было прилагать немало усилий, чтобы даже в самом узком кругу относились с доверием и пониманием к обычнейшим фактам его биографии.
Никто не давал ему пятидесяти пяти лет, когда он праздновал свой пятьдесят пятый день рождения, а когда он подошел к шестидесяти и приблизилось время ухода на пенсию, отказа от любимой работы, тут уж не только льстецы покачивали головами:
— Нет, нет, пятьдесят, самое большее два, три годочка сверх того, старше он быть не может,— говорили они, хотя среди них кое-кто надеялся вот-вот сесть в редакторское кресло.
— Да он какой-то чудодейственный курс лечения прошел, какие-то снадобья раздобыл, он же вообще не постарел, напротив, он всех нас переживет.
Король что ни день приходил с новыми планами и идеями и повторял свою любимую поговорку: «А теперь приступим». Среднего роста, коренастый, он очень прямо сидел за письменным столом перед беспорядочными кипами бумаг, копался в них, всегда находил, что искал, какие-то заметки или сообщения агентств, которые другие отложили, чтобы выбросить в корзину.
— Нефть в монгольской части Гоби,— читал он, а читал он без очков, при этом принимая участие в разговорах редакторов, к месту вставлял будто бы второстепенные замечания, остроты.
— По крайней мере на словах мы великие мастера, во всяком случае, готовы на великие подвиги,— иронизировал он, поднимая глаза от текста.— Когда это будет заметно по газете?
Всеми правдами и неправдами он переманил в редакцию несколько лучших журналистов: экономиста Манке, философа Франкеиберга и несостоявшуюся поэтессу Янину Ярош, которая еще студенткой написала несколько баллад о своем городе, чем привлекла к себе всеобщее внимание. Другие сотрудники, которым редко удавалось пробиться в эту команду и на лучшие полосы газеты, именовали их Святая Троица или Ма-Фра-Я, кратко — «мафия».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91