Это ребят убедило; бросив лебедю последние куски хлеба, они быстро, без возражений, потянулись к берегу.
— Дай-ка лучше я,— сказал Фред.
Пробираясь по снежному месиву и лужам, он и Король подобрались к полынье. Но Король пошел дальше и, потянувшись к лебедю, который стал бросаться на него, шипеть, бить крыльями, разрезал веревку, получил еще напоследок удар клювом, когда опять ступил на твердый лед.
— Освободили! Освободили! — кричали с восторгом ребята, но оставались на склоне, на твердой земле.
Они видели, как лебедь расправил крылья и взмыл над ледяной полыньей и стал описывать круги над Голубым озером и горой Зандберг, словно никогда не знал привязи, а тем более не чуял близкой гибели.
— Ну и денек,— вздохнул Король, сидя в машине. Сложив перочинный нож, он сунул его Фреду в пиджак.
Теперь Король без прежнего нетерпения рвался назад в город, чтобы нагнать «упущенные сроки». Уголок новостроек, куда они, осторожно объехав холм и два озера, наконец попали, почти что утопал в снежном месиве, остатки черного от сажи снега таяли, капали с крыш и текли по тротуарам, заливая улицы, так что в уличном движении без конца возникали заторы. Здесь, на далекой окраине, не хватало снегоочистителей, мусороуборочных и снегоуборочных машин, щелочного раствора, даже песка недоставало, хотя здесь все было построено на песке и занесено песком.
— Ну и денек! — повторил Король.
Уставившись на хаотическую сутолоку улицы — легковые машины, грузовики, пешеходы справа и слева,— он затаил дыхание, когда Фред, направив машину вслед за колонной автомашин, сигналя, заехал на тротуар и проскочил вперед.
Король еще раз обернулся, но уже не увидел сосен вокруг озер, правда, ему вдруг почудилось, что сзади над грузовиками, телеграфными мачтами, осветительной сетью и крышами он видит лебедя. И тут он внезапно вспомнил, что ровно год назад был здесь с Верой, вскоре после того, как спасли со льдины девочку, о чем Вера ему рассказала, и тогда же она проронила:
— Я хочу ребенка, ты знаешь, я всегда этого хотела.
9
Прислонясь к окну, не упуская из виду спящего младенца, Маргот уговаривала Соню, не хотевшую уходить, хотя ее отпустили из учебных мастерских только на прием к врачу.
— Тебе надо возвращаться на работу, я тоже не могу все бросить, когда мне становится невмоготу,— сказала она.— Ты не вправе использовать своего ребенка, которому ты рада, как предлог, чтобы бежать от трудностей, иначе ты убежишь потом и от ребенка или он когда-нибудь убежит от тебя — ведь ему нужны люди,' стоящие в гуще жизни, а не на ее обочине.
Маргот обернулась, увидела, что внизу, на площади, все машины проезжают мимо ратуши, ни одна не остановилась у ворот. Она повертела часы на руке и замолчала. Но потом неожиданно начала рассказывать о своей семейной жизни, о которой ей напомнил младенец, qno-койно и мирно лежавший в коляске, словно был здесь дома, у матери.
— Я вышла замуж в девятнадцать, ничего не знала о мужчинах, только одно — лучше прежде выйти замуж, чем поверить их обещаниям.— Она улыбнулась, этот период жизни казался ей бесконечно далеким и забавным.— Вот я и сидела вскоре с кольцом на пальце и с ребенком на руках, без единой мысли в голове и чаще всего одна.
В окне, когда она невольно поглядывала вниз, на площадь, отражалось ее лицо, глаза — прищуренные, хитроватые, искаженные отражением, хотя воспоминания, нахлынувшие на нее, были вполне приятными — деревня, куда ее тогда занесло, в двадцати-тридцати километрах отсюда, посреди сосняка и песков, дом, мастерская мужа.
— Муж был колодезным мастером, бурил скважины, с раннего утра и до позднего вечера в пути,— продолжала она свой рассказ.— Я считала его гением, ведь он везде находил воду, где она была нужна, чудесную чистую воду, которую я, зачерпнув, пила, когда он, бывало, пробурит скважину и смоет грязь. Я охотно бы ездила с ним повсюду, радовалась бы воде, снова и снова наслаждалась бы водой, пила бы ее. Но мне пришлось сидеть дома, ухаживать за одним ребенком, потом за вторым, выписывать счета, семь, нет, дважды по семь лет.
Больше всего хотелось мастеру Кнопфу иметь четверых, а то и пятерых детей и окружить стеной дом, который он построил, разукрасил и набил самой дорогой мебелью. Сюда он возвращался поздними вечерами, по субботам и воскресеньям от океана вод, который он повсюду добывал из-под земли. Однако и здесь не находил покоя, возился с новыми машинами, совершенствовал буры и насосы, испытывал их в своем саду, не оставляя, можно сказать, ни одной клумбы и грядки в покое, повсюду у него что-то гудело, где-то качал насос, фонтаны и каскады воды били ключом, иной раз грозя затопить дом. Он даже во сне видел свои колодцы, что-то говорил
и жестикулировал во сне, вздрагивал в испуге и кричал, словно был у колодца со своими подручными, которых безжалостно подгонял на работе. Из-за своей одержимости он со временем точно ослеп и оглох ко всему остальному; над ним подсмеивались, и он уже с трудом находил людей, которые позволяли бы ему командовать собой или их подгонять. В конце концов ему пришлось одному разъезжать по округе со своими бурами, насосами и котлами; вечерами он все позже возвращался домой и дома еще возился с инструментами и машинами, запускал их в саду, прислушивался к их гуденью, возился и испытывал что-то новое.
— В этом была его жизнь, его счастье,— рассказывала Маргот,— но не мое. Я рассылала счета, получала деньги, его они мало интересовали, да и меня тоже. Ничего не интересовало меня больше в этом прекрасном доме!
Маргот все чаще поглядывала вниз, на площадь с потоками серых, заляпанных грязью машин, пыталась сдержать нарастающую тревогу, при этом непрерывно убеждала Соню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91