— Как вы себя чувствуете? — неоднократно задавала она все тот же вопрос.— Выглядите-то вы так, словно бы дело у вас пошло на поправку.
— Чего бы я еще пожелал? Мне недостает только моей трубки и спичек. Вы что, вчера вечером меня ограбили?
Шутки ей здесь редко доводилось слышать. Редкий случай: старик, а так молод душой — поистине счастье, при всех трудностях и волнениях этой ночи, да еще в той самой палате, где неделю назад скончались двое детей, попавших в автобусную катастрофу.
— Спички у меня тут,— сказала она и похлопала себя по карману халата, силясь сохранять хладнокровие.— Если только дело пойдет на лад, я все вам верну и дам еще кое-что в придачу.
Она тогда дежурила вместе с тем же врачом, что и сегодня, и сидела возле детей, которые так и не пришли в сознание после операции. Вызвали родителей, они стояли за той же застекленной дверью, за которой дожидался и парень. «Идите к ним, дайте им надежду, лгите, как сумеете,— сказал ей врач и услал из палаты.— Или молитесь с ними, если умеете».
Она невольно держала руки сложенными как в молитве. Где-то в глубине души она знала, что старик безнадежен. Несколько сотен ночей здесь и время от времени такая вот, как эта, не притупили ее чувств, а, напротив, сделали ее более восприимчивой и прозорливой.
— Не знаю, хотите ли вы, чтобы я здесь осталась, или нет,— сказала она,— но таблетки вы должны принять, это уж обязательно, без этого я не уйду.
— Оставайтесь, я все равно послушаюсь,— ответил старик и проглотил лекарство.— Больше того, я вам целиком доверяю, хотя вовсе не желал таких таблеток — пожалуйста, больше ничего такого не надо.— И он через силу, как бы обороняясь, поднял руку, опустил и заснул.
Никакого стариковского лукавства — он не притворялся спящим, не закатил нарочно глаза. Перед ней лежал больной с тяжелыми травмами, нуждающийся в покое и меньше всего желавший его.
— Что такое? — вдруг спросил он и ровно, спокойно задышал, словно освободившись от боли и мучительных мыслей.
— Идемте,— сказала сестра парню и вышла из палаты, в руках она держала две сигареты, одну закурила и улыбнулась, когда парень взял другую. Прислонясь к двери, она наблюдала за ним.— Впервые? — спросила она, локтем коснувшись его руки, и кивнула в ответ на его кивок.— В такие вот ночи и я приучилась курить, одной слишком тяжело.— Девушка наклонилась к нему, поднесла к его погасшей сигарете свою горящую, улыбнулась его беспомощности и намерению тотчас вернуться в палату.— Иди, иди туда и понаблюдай, как он будет умирать, иди! — сказала она с резким жестом, отчего сигареты упали на пол.— Иди, иди же! Ты что, не знаешь ничего лучшего, чем тут сидеть?
— Если он умрет, это будет моя вина,— испуганно проговорил парень.— Тогда я убийца.
Он уставился на сестру, которая остроносыми красными туфельками топтала сигареты. Когда она повернулась, чтобы идти, он вцепился ей в плечо, ужаснувшись ее молчанию и внезапно изменившемуся отчужденному лицу.
— Это правда? — спросил он ее.— Он умрет? Неужели нельзя ничего сделать? Почему вы ничего не делаете, почему молчите?
Сестра только бросила на него сострадательный взгляд, указывая на дверь, куда направлялась.
— Там, где есть смысл,— проговорила она, твердо ступая.— Л здесь уже пет никакого смысла.
Она с секунду колебалась, прежде чем исчезнуть в другой палате, но потом круто повернулась и ушла — и больше не появлялась, пока парень оставался в коридоре.
Ему казалось, он слышит ее шаги уже после того, как дверь давно захлопнулась, топ-топ-топ, туда-сюда, приближающиеся и уходящие. Перевозбужденный, раздираемый противоречивыми впечатлениями и чувствами, растерянный и нетерпеливый, подошел он к двери, находившейся в другом конце коридора. Но сестры не нашел, открыл дверь в какую-то палату, где спало трое детей. Когда он отступил в коридор, ребенок закричал:
— Мама, мама!
С секунду он раздумывал, не войти ли и не попытаться ли утешить малыша. Но все страшное, что приключилось с ним в эту ночь, началось именно с детского плача. Он бежал от него, и теперь побежал прямиком к
двери, за которой лежал спящий, а может, уже мертвый старик.
«Там, где есть смысл» — все еще звучало у него в ушах. А здесь уже нет никакого смысла, отсюда надо уходить, замести следы и по возможности все забыть. Это самое говорил и старик, ничего другого. Жить, дальше жить, не слушать, когда на тебя орут, и не прислушиваться к голосу совести. Не всхлипывать и плакать, как эта сестра, которая убежала. Не кричать, как ребенок, не утешать, потому что нет утешения. Прочь отсюда, не дожидаться никакого такси, а бежать по улицам, через лес, прямо по полю и домой.
Это он и скажет матери, и еще: «Я этого не хотел, мне не удалось его объехать, я не убийца. Ты мне веришь?»
10
Парень вернулся назад в палату, где лежал старик. Он хотел было сесть, но остался стоять за стулом и глядел не отрываясь на безжизненное лицо с мутными полуоткрытыми глазами. Он не помнил, как умирал отец, лишь по рассказам составил себе картину, страшную картину. Спокойного, ровного дыхания старика он не замечал, видел только подергивание губ и впившиеся в одеяло руки.
Так это выглядело, так это, значит, тогда было, так лежал отец в большой комнате, куда ему не разрешили войти. Он услышал вопль, его поспешно увели, и мать он увидел лишь спустя несколько дней, а то и недель, всю в черном и поседевшую. Об отце, о прошлом она говорила только шепотом: смерть — это тишина, страшное безмолвие, как вот сейчас среди этих белых стен.
Никто не появлялся, никто не приходил на помощь, никто не услышит, если он закричит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91