Самое необходимое они обсудили, главное улажено. То, что теперь последует, не заслуживало ни интереса, ни волнений, ни единого слова. Смерть — каждая смерть — бессмысленна, противна всякому смыслу.
Но о деревьях в своем саду дядя Ганс еще раз вспомнил, о месте, где хранились лопаты, мотыги, резиновый шланг, хотя если саженец пустил глубокие корни в прибрежную землю у озера, то ухода особого не требуется. Кое-что ему хотелось пересадить, кое-что подсадить, и об этом они поговорили. Среди своих деревьев он до последнего времени чувствовал себя хорошо, там бы они сейчас охотно очутился и тогда, возможно, пришел бы к более умиротворяющим мыслям. Все то, что там произросло, по его воле посажено и растет, переживет его и будет разрастаться вне зависимости от того, позаботится ли о том кто-нибудь или нет.
Так он оставит после себя какой-то след и вместе с тем докажет, что нет людей незаменимых. Возможно, сад когда-нибудь одичает или падет жертвой топора, лопаты или бульдозера, чтобы уступить место чему-то другому. Город уже добирался до деревни, деревня до леса, а по берегам озер вырастали ряды домов и заборов. Даже завод предполагали построить в самом дальнем углу, там, где сотни лет росли лишь ольха, бузина да крапива. Уже вырубали деревья, выравнивали бугры, болотистые низины и бывшие карьеры.
Это в порядке вещей и не самое плохое, что может случиться. Дымящие трубы там, где раньше был чистый, живительный лесной воздух, асфальт вместо песка, каналы, зацементированные канавы и трубопроводы вместо заросших тростником, гудящих от комарья берегов рек и озер. Не так давно, совсем неподалеку, там, где ничего не рыли и не обмеряли, за одну ночь исчезли пруд с карпами и зеленая лужайка. Так, во всяком случае, рассказывали люди, причем многие на этом основании даже пророчили близкий конец света, земля вообще провалится, останется лишь гигантская дыра, из которой будет подниматься дымок, туман, как в начале этой ночи; представить себе нельзя, забыть, не додумывать до конца все.
Но на этой земле существовали любые возможности и невозможности. Произошло несчастье, случайность, и тут уже ничего нельзя было изменить. Неизвестно даже было, сможет ли старик когда-нибудь снова ступать по земле, если произойдет чудо и он встанет с постели, сегодня,
завтра или после этой полной тревожной неуверенности зимы. Мир этот не вселял даже уверенности в том, что может сохраниться камень с высеченным на нем именем, сомнительной датой рождения и подкрадывающейся смерти, которую старик в эти секунды ненавидел больше всего на свете, ибо она отнимала у него все, что он ценил и чем дорожил.
Значит, спать и больше не думать о том, что после этой зимы, средь самого лета, можно оголить, выворотить, обуглить деревья и обратить их в ничто. Мысленно он представил себе это ничто, смерть, одинокую, нет, обычную смерть, которая грозит унести и этого мальчика и все, что еще народится и будет исполнено надежды,— желанное, ожидаемое, хранимое — нашу жизнь.
— Наша жизнь,— произнес старик перед тем, как потерять сознание, и, как ему показалось, сказал то, что было ему всего важнее: — Жизнь!



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91