Мой дорогой дядя Ганс
Роман (нем.)

СЧАСТЬЕ И СТЕКЛО
1
Недели две-три назад меня вызвали в деревню Зандберг под Берлином, чтобы я забрал там обшарпанный чемодан из искусственной кожи, единственное, что осталось мне в наследство от моего дяди Ганса, который в конце прошлого года почил вечным сном. В местном совете мне показали дорогу к довольно отдаленному кладбищу, где, правда, на новых могилах еще не были установлены надгробья с фамилиями похороненных. Но у меня в руках были бумаги, официально удостоверяющие день и час смерти и причину смерти — острую сердечную недостаточность в результате несчастного случая. Многое, однако, оставалось сомнительным, многое — неясным, меня так и разбирала досада, что этот деятельный человек как-то загадочно и потихоньку, без всякого шума, без каких-либо чудес улизнул, да к тому же не заплатив арендную плату за домишко, скромную, правда, сумму, а также другие мелкие долги. Ни одной собственноручной его записки я не нашел, ни примирительного словечка, предназначенного семье, ни мистификации или оправдания, чего обычно при его художествах хватало с лихвой.
Я заплатил все, что следовало заплатить, посидел немного на чемодане в обчищенной квартире, узнав тут от соседей, что некая молодая белокурая женщина, Катя С, объявила то немногое из мебели и вещей, что оставалось после дяди Ганса, своей собственностью и давно увезла.
— Кто знает, куда она удрала,— сказала почтальонша, перемыла Кате С. все косточки и посоветовала мне во что бы то ни стало ее найти.
У меня, однако, ни малейшей охоты не было гоняться за этим хламом и за женщиной, которой, возможно, дядя Ганс был многим обязан вплоть до своего последнего часа.
Меня охватила страшная усталость, хотелось поскорее уехать отсюда и забыть все, что уже невозможно было изменить. До глубины души смущенный, узнал я, что дядя Ганс напоследок отрекся от своего имени, своего происхождения, от всех семейных связей и даже от самых близких родственников.
— Но у меня опять есть сын,— будто бы заявил он в присутствии свидетелей, в частности парня из Зандберга, перед самой смертью.
А ведь обычно он изображал своего родного сына этаким дьяволом во плоти, который всю жизнь доставлял ему кучу неприятностей. Дядя Ганс так и не примирился с тем, что на его долю, несмотря на множество прославивших его рискованных предприятий, несмотря на успехи и радости, не выпало на этом свете семейного счастья. Да, головокружительным, полным взлетов и падений был его жизненный путь, вся его жизнь, этакий своеобразный казус по сравнению с жизнью его добропорядочных родителей, сестер и братьев, племянниц и племянников, которые, удивляясь, а иной раз и негодуя, узнавали о том или ином эпизоде его жизни. Вот и теперь неуместной была бы грустная, всепрощающая улыбка, уместен был скорее недоуменный и бесполезный вопрос: кто мог бы это подумать, милый дядя Ганс?
По дороге, словно бы бесконечно тянувшейся от последнего его приюта до деревни, я заметил, что держу в руках тот самый чемодан, который никакой ценности не имел и стеснял меня, к тому же был изрядно потрепан. В ноябрьском тумане при тусклом свете фонарей, под взглядами людей на автобусной остановке я казался себе глупцом, таскающим за собой какую-то смехотворную ношу. Чемодану этому место в сырой земле, подле покойника без имени, подле цветов и венков. В нерешительности стоял я на остановке, раздумывая: то ли повернуть назад к могиле, то ли бросить сие наследство с моста, в сточные воды, неторопливо и безрадостно текущие куда-то в темноту. Но я все-таки сел с чемоданом в автобус, а потом в поезд и привез его домой, где, долго сидя перед ним, вытаскивал содержимое: игральные карты, шарики, шелковые платки, много исписанной бумаги— магические приспособления, что, оставшись без хозяйских рук мага, стали бессмысленным хламом»
2
Дядя Ганс, рассказывая о своем детстве и своей юности, особенно увлеченно вспоминал о Лагове, маленьком, ныне польском городке на берегу прекраснейшего озера в мире, которое он называл Лаго-Маджоре, перемещая его тем самым в Италию, потому что любой ценой хотел, чтобы в его детстве были южные края. Добрых слов в младенчестве слышал он не очень много, ему требовалось горячее солнце фантазии, чтобы, подобно всем людям, греться в лучах своих воспоминаний. При этом он тасовал как хотел не только события своей жизни, но страны и города, куда забрасывала его судьба за прожитые годы и десятилетия. Вообще пространство и время казались ему безгранично растяжимыми, сведения о его жизни были неисчерпаемы, противоречивы и не слишком достоверны. Тем педантичнее придерживался он порядка в мелочах, являлся всегда точно в назначенное время, возвращал взятые взаймы деньги, одевался тщательно, порой даже щегольски, тем самым привлекая к себе внимание.
Мать дяди Ганса, моя бабушка, боготворила его, как обычно боготворят всех первенцев. Ей пришлось с ним трудно: она была очень молодой, когда родители выгнали ее, потому что дитя, рожденное ею, было плодом тайной, бурной, но быстро отшумевшей любви.
— Человек этот был из дальних краев, я поехала за ним, —рассказала мне однажды бабушка, когда я спросил ее о тех временах, и покраснела до корней уже реденьких седых волос.
Она помнила большое озеро, окруженное лесами, там, куда забросила ее судьба. Какой еще теплый юг, когда на ледяном ветру замерзало дыхание, снегом заносило бедную хибару, в которой она нашла пристанище у родителей сбежавшего возлюбленного. Она терпеливо сносила унижения и жесточайшие упреки, не страшилась никакой работы, лишь бы как-то перебиться с ребенком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91