взрывах, которые, скорее всего, даже и не услышишь, полях без травы, лесах без деревьев, озерах без рыбы, земном шаре, который расколется на части или с горсткой калек, сбившись с орбиты, по хаотической траектории устремится в мировое пространство и там догорит.
— Нет, ничего нельзя поделать,— сказал Феликс и взволнованно связал положение в мире с собственным случаем, погибшими рыбами и Хинцем.— Вы же сами убедились,— язвительно заметил он и кивнул на Голубое озеро и в сторону, откуда доносилась канонада.— Ничего наш брат не в силах изменить, ни добиться, ни даже
помешать самому худшему. А в школе нас учили: «человек— это звучит гордо!»
С поникшей головой стоял этот молодой парень, уже не слушая, а лишь кляня бесполезность любого усилия. Обо всем, что действительно было угрожающим, он знал лишь понаслышке. Последнее, особенно резкое, препирательство с Хинцем и трескотня какого-нибудь десятка холостых зарядов довели его почти до полного отчаяния.
— Чего еще ждать? Я достаточно долго себя обманывал,— заявил он и даже перестал наблюдать за детьми, которые залезли на груды кирпича и легко могли оттуда свалиться.
— Да следите же за детьми! — крикнул ему дядя Ганс, перегнулся через забор, подхватил одного из мальчиков и поставил его перед Феликсом.
Несколько кирпичей с грохотом скатилось вниз, и один раскололся. Почтальонша помахала газетами у калитки,
— Больше ничего.
Никакой утешительной новости или вести о благоприятном обороте, который приняло дело.
— Буду, видно, увольняться,— сказал Феликс.— Мне ничего другого не остается, как с этим покончить.— Он взял своих мальчиков за руки и увел от кирпичей и забора.— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
28
В деле Феликса уже не приходилось ждать ничего нового, ничего хорошего, и он купил себе токарный станок, отовсюду стал на тележке привозить домой чурки, стружка так и летела у него в мастерской. Особенно любил он древесину фруктовых деревьев — слив, вишен, груш и яблонь, которые почти уже не плодоносили и их так или иначе спилили бы. Из нее он вытачивал тарелки, миски, подставки для яиц, подсвечники, щелкунчиков и курильницы в виде человечков. Его теперь в деревне называли «древоловом», а кое-кто и «древогубом», но за его спиной никто уже его не ругал. «Конченый человек,— подытоживали многие и сочувственно пожимали плечами.— Ему остается только уложить чемоданы, пилу и все свои поделки». На его дом уже имелись претеидспты, Хинц И1рал на том, что участок на кооперативной земле, и подсылал ищущих жилье, а те без стеснения все осматривали и уже составляли планы: тут сделать пристройку, там дорожку, ступеньки, гараж и тому подобное. Недавно принятый на работу в кооператив экономист пришел со своим многочисленным семейством к дяде Гансу и спросил:
— Когда же ваш сосед собирается наконец уехать? Ордер все равно что у нас в кармане. Это решенное дело.
Однако тот, кто хотел здесь любой ценой, одним махом со всем покончить, упустил из виду решающее обстоятельство: всегдашние наши долготерпение, снисходительность, великодушие, когда дело доходит до вытекающих из таких конфликтов последствий. Хотя Феликс был уволен и его жена тоже собиралась уйти из кооператива, ей полагались шесть с половиной месяцев отпуска по беременности, а также год для ухода за ребенком с сохранением содержания, в общей сложности полуторагодичная отсрочка.
— Время, чтобы передохнуть, подумать, сориентироваться, мы не спешим и сумеем перебиться,— считал Феликс и не помышлял ни о перемене места жительства, ни* о поисках работы; научные занятия, специальность и страсть к нововведениям, казалось, были вовсе забыты.
Он продолжал собирать древесину для своих поделок, укладывал ее штабелями в саду для сушки и начал строить сарай, где намеревался установить мотопилы и самодельные токарные станки.
— Так вот работая, я могу делать и позволять себе что хочу и никого больше слушать не стану.
Феликс теперь чаще прислонялся к забору. Его отросшие усики задорно торчали кверху, он, нимало не смущаясь, их закручивал и не выказывал ни малейших признаков нетерпения.
Волновало и злило его лишь то, что нарушало тишину и покой этого уголка и его обособленность. Даже тракторы и комбайны навлекали на себя его гнев, рабочие с их асфальтовыми катками, чинившие ухабистую дорогу, но особенно доставалось его бывшим коллегам, ловившим в последнее время рыбу на Голубом озере с моторных лодок и при помощи электротока.
— Эта спешка и гонка, этот грохот!—возмущался он.— Никаких тебе усилий, удобно, скорей, скорей, и все
только ради деньжонок и чтобы никто не мог передохнуть и опомниться.
Всем, кто настаивал, чтобы он устроился на работу, он указывал на существующие права и законы, которые знал назубок.
— Мне предоставлено право заниматься тем, чем я хочу,— заявлял он и отсылал ни с чем даже представителей окружного совета и министерства.— Хоть весь день буду валяться в постели и плевать в потолок — никого это не касается.
Поначалу он приносил свои деревянные мисочки, подставки для яиц, тарелки, подсвечники и щелкунчиков в гостиницу, где продавал их отдыхающим, но скоро у него не стало отбоя от покупателей. Жена уже не поспевала с раскраской и надписями: все хотели, чтобы на паруснике в голубом кружке на краю тарелки было указано место изготовления—«Зандберг», и так же надписывались шляпы щелкунчиков, как это принято для сувениров, привозимых домой из отпуска. Иногда по три, а то и по четыре машины с приезжими останавливались перед домом Феликса — непрерывный поток покупателей, готовых переплатить, поскольку поделок не хватало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91