В октябре исполнится шесть лет, как со своими одногодками ушел он в армию
и с тех пор не виделся с матерью. Тоскует ночами по ней, снится она часто.
— Живы будем — не умрем,— будто угадывая душевное смятение друга, подбадривает Лукьянов.
— Приходил Грузных — корреспондент «дивизион-ки», просил заметку написать о самых отважных бойцах. Если я не успею — черкни пару слов...
Фразу эту он не кончает. Неожиданно в стороне плюхается шипящий снаряд; осколки проносятся над головой. Александр ждет следующего, но его почему-то нет. Лукьянов, воспользовавшись минутным затишьем, дружески хлопает Коробчука по спине и отползает в сторону.
— Пойду к своим...
Коробчук выглядывает из-за камня и цепенеет: прямо на него несется танк. Парторг бросает гранату, а сам припадает к земле — не промахнулся ли? Слышится один взрыв, второй, третий... Значит, не только он оказался проворным. Но почему стало так тихо? Оглох, что ли? Открывает глаза. Приподнимается. Танк стоит как вкопанный, слегка накренившись. Одна гусеница еще продолжает скользить по каткам. «Скорее всего, это работа артиллеристов»,— решает парторг.
Батальон преследует отходящего противника. Взят бромзавод, вскоре должна показаться речка Чатырлык. «Если форсируем с ходу, немцу не за что зацепиться до самого Севастополя» — всплывают в памяти Александра слова гвардии подполковника Домникова, когда тот накоротке собирал парторгов рот и батарей перед наступлением.
— Вот шпарит, когда же передых будет?
«Чей это голос?» — вспоминает, морщась от боли, Коробчук. У него сильно ломит плечо. По опыту парторг знает, что ничто так не выводит людей из равновесия, как вынужденное бездействие в бою. В бессильной злобе он смотрит по сторонам. Солдаты прижались к земле, затаились. Все ждут команды. А её нет. Противник, очевидно, заранее пристрелял этот рубеж. Осатанело изрыгает огонь дзот, глушит настойчивый прилив атакующих взводов. Что предпринять в подобной ситуации? Отступать нельзя, о продвижении вперед не может быть и речи.
«Подползу незамеченным — и забросаю дзот гранатами»,— решает Коробчук. И не спрашивает на это разрешения у ротного. Вряд ли тот позволит ему пойти на такой шаг.
На минуту-другую гул боя как-будто стихает. Солнце бросает лучи на розовые сады, что виднеются за пригорком, на зеленую траву, что подступает прямо к дзоту. Природа словно подтрунивает: вот, примечай, какое раздолье для жизни, а ты ведь сейчас уйдешь из нее. Не поспешай, подумай; ты еще не все сделал на этом свете, в свои двадцать шесть даже жену не выбрал.
Коробчук смотрит на солнце, щурится. Поблизости разрывается снаряд, но Александр не припадает к земле — одним рывком встает над ровиком и быстро ползет в сторону дзота.
— Куда? — растерянно застывает Демидов; на его лице соломенная бледность.
Командир роты видит рывок парторга, приказывает усилить огонь по дзоту. А Коробчук поднимается во весь рост, и, тесно прижав к груди гранаты, бежит прямо на дзот. Теперь до него остается метров десять, не более. Гвардии старший сержант припадает на левое колено, потом снова выпрямляется. Еще несколько шагов, и тело его зависает там, где только что дымилась злыми огоньками амбразура дзота.
Рота одним рывком поднимается на высоту.
Вражеские подразделения, занимавшие оборону между озерами Старое и Красное, окружены и уничтожены. Их остатки отброшены на-третыо оборонительную линию — за реку Чатырлык. Преследуя фашистов по пятам, утром 12 апреля гвардейцы выходят к этой водной преграде.
— Разувайся, пехота, а то ноги замочишь!
Рассвет возникает внезапно. Дует легкий ветерок: налетит, покроет гладь воды рябью и тут же скроется. От реки тянет сыростью и прошлогодней гнилью. Берега, ее облеплены низкорослыми лопухами, где обычно прячутся ленивые серо-зеленые жабы. Теперь здесь
укрылся сапер-разведчик. Сейчас его дело — обследовать подступы к реке. Когда ее форсировать — утром или к концу дня — это зависит от многих обстоятельств, и, прежде всего, от готовности переправочных средств. А их негусто в дивизии. Возможно, подойдут понтонеры — тогда другое дело.
— Держи ровнее зеркало, Назарыч. Что-то руки твои пляшут...
Иван Петрович Королюк, сидя в траншее, трет мылом щеки, затем берет бритву. Только сейчас, глядя на свое отражение, обнаруживает, что похудел и постарел: заострился с горбинкой нос, стали жесткими и углубились складки на щеках, в трех местах на лбу тянутся глубокие борозды. «Уж сорок восемь стукнуло»,— отмечает он про себя.
— В начальство выбился, отделением командуешь,— Назаров тянет правую руку, в которой зажато зеркало.
— Так вчерась- вышло,— оправдывается-поясняет Королюк.— Кому-то надо эту поклажу взваливать на свои плечи.
— За вчерашний день, говорят, десятерых уложил... Прибыльно быть снайпером. Да и поспокойнее, небось.
— По-твоему, снайпер в атаку не ходит?
— Это верно,— вздыхает Петр Назарович и без всякого перехода: — Гибель Коробчука не выходит из головы.
— И я горюю о нем. К этому подвигу у Александра были подступы. Много подступов — по дорогам от Сталинграда. Так я полагаю.
Какое-то время земляки молчат. Королюк подносит зеркальце вплотную к себе, левой рукой растирает белесые пятна мыла возле ушей.
— Примолодился. А то вчера вечером не понравился, видать, мой вид начальнику политотдела. Слыхал, какую новость принес? Благодарность от товарища Сталина вышла нам за Перекоп. Так что и тебе не грех щетинку свою соскоблить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93