— Отвали на полвареника, и без тебя муторно на душе,— беззлобно, как бы вскользь, роняет один из бойцов.
— Отчего так? — притворно недоумевает Алексей Дмитриевич Авдеев, отводя в сторону обветренное лицо с резко насеченными морщинами.— Поделись с товарищами думкой, авось, полегчает.
— Вчера чуть без ужина не остались. Такая скупая оказалась старушенция. Говорю, между прочим: «Готов трофейный бинокль на гуся променять», а она этак в раздумье переспрашивает: «А зачем твой монокль в моем хозяйстве?» — «Чтобы воробья от коровы отличить, когда бахчу стеречь придется». Примолкла бабуся. Ну, думаю, уломал. Вдруг отвечает: «Свои глаза добре видят. Вот баньку могу затопить».
— И что же ты, согласился?
— Нет, грех на свою душу взять постеснялся,— с затаенным смехом отвечает боец.
— Так ничего и не добился? — допытывается Бодров.
— Полный вещмешок хозяюшка набила тысячелистником и полынью. Травы высушила на совесть.
— А ты и рад-радехонек. Для чего они тебе, эти травы?
— Чтоб аппетит, значит, был. Заваришь, как чай, и принимай по четверть стакана три раза в день минут за двадцать до еды...
— Фу, ты черт, аппетит ему нужен. Да я бы сейчас старый сухарь грыз, как пряник,— хохочет сапер.
Боец смотрит на карманы его брюк, оттопыренные и обвисшие от какого-то груза, спрашивает:
— Не съестным ли набил кладовые?
— Это у меня, земляк, гранаты и патроны,—отвечает Бодров, и, видя, что сосед сразу становится необычайно печальным, разъясняет: — Налегке только к теще в гости ходят.
Сержант Легкий пресекает говорунов:
— Ишь, меняло нашелся. Чтобы такое — в последний раз.
— Кашу все-таки сварила,— как бы не слыша замечания, заканчивает тот свой рассказ, поправляя на груди пустой чехол от бинокля.— Правда, без гуся. Но и на сале получилась вкусная.
Один из бойцов-узбеков, видимо, не все понимает из рассказа балагура. Под конец разговора переспрашивает:
— Шала будет, да? Умаров посмеицается:
— Подоспеет повар, накормит пшенкой. Подходит пожилой боец: в каждой руке у него по два зеленых металлических диска. Оказывается, подвижному посту саперов приказано выставить противотанковые мины на одном из возможных направлений вражеской атаки. Об этом Умаров узнает от Алексея Дмитриевича Авдеева, с которым познакомился сразу же после Полтавы. Тот рассказывает, что на подступах к Харькову минных полей несколько; здесь, перед фронтом третьей роты, это последнее.
— Уйдем мы, и останется земля бросовой,— сожалеет Умаров.
Лицо Авдеева делается строгим.
— Сами же и снимем, надо лишь планчик сохранить,— говорит он.
С необычной расторопностью в заросли негустого, приземистого репейника опускается птичья стая. Цепко облапив округлые шапки чертополоха, пестрые щеглы начинают долбить колючие, но, видно, вкусные семена. «А птицы-то и не улетают»,— думает Умаров. Теперь он замечает в ольшанике целую колонию чечеток; они проворно снуют почти у самой земли. С верхушек деревьев грустно посвистывают медлительные снегири.
— Как думаешь, мины задержат немца? — Умаров ждет заверений пожилого сапера, но вместо них слышит отнюдь не обнадеживающее:
— Вряд ли... Силища у него несметная...
СТОНЕТ ЗЕМЛЯ
С быстротой молнии вечером проносится тревожная весть, будто неприятель высадил за Харьковом крупный десант. Обрастая нелепыми подробностями, слух этот успевает до утра посеять в душах бойцов неуверенность и смуту. Заседателеву приходится употребить приказ, чтобы как-то подбодрить людей, рассеять их опасения. «В любом случае без надлежащего распоряжения никто отсюда не уйдет»,— повторяет он, и эта фраза, ставшая всем привычной, кажется, ставит все на свое место.
Ночь проходит спокойно. На заре деревья, выкрашенные инеем в белый цвет, начинают вздрагивать от взрывов. Артиллерийский обстрел методический. Впечатление такое, будто противник никуда не торопится. И действительно, минут через тридцать пальба смолкает.
Тишина однако длится недолго.
— Танки!.— предупреждает чей-то нервный крик.
Вскоре лязг гусениц и рокот моторов становятся невыносимыми. Невольно хочется заткнуть уши, прижать» ся к земле. Но командиру полка надо и слышать, и видеть, иначе он не сможет руководить боем. Майор Тымчик подносит к глазам бинокль и замечает полусогнутую спину бойца, увешанную стеблями чертополоха; этой же пожухлой травой обмотан кожух «максима», что сейчас чертит стволом землю после каждой торопливой перебежки пулеметчика. Вслед за ним покидают траншею другие бойцы. Этого командир полка не ожидал.
— Что там у вас происходит, Семен Ильич? Струков пытается что-то объяснить.
— Легче всего подчиниться бою, труднее — подчинить его себе. Разберитесь... Звонить не надо, я лично понаблюдаю.
Сейчас для командира полка важно скоординировать действия подразделений. Звонок Заседателева обнадеживает: на его фланге все готово к отражению атаки. Минут через пять успокаивает Струков: положение
восстановлено. Собственно, оно и не было нарушено, если не считать минутной слабости отдельных бойцов... Небо почти сплошь затянуто чёрными рваными тучами. Но дождь пока не заявляет о себе..
Грохот вражеской техники нарастает. Как беспомощ-ны и беззащитны по сравнению с этими бронированными чудовищами пехотинцы. Правда, у них есть окопы, которые укроют, а если запастись гранатами и хотя бы по одной в каждом взводе угодить под гусеницу танка—тогда и сами спасены, и врагу —урон...
Но как поведут себя солдаты? Притаившись, каждый выжидает удобный момент. Вот правофланговый боец Умаров сжимается в комок, потом распрямляется, метает гранату, а сам прячется на дно окопа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93