Оборона тут покрепче, чем на Миусе,— рассказывает боец Николай
Демидов.
— Что верно, то верно,— подтверждает чей-то тенорок.
— Да, деревня порядком огрызалась. Мы одолели километра два, может, чуть больше. Слыхал я, как наш комдив просил авиационной поддержки. Если завтра штурмовики постараются, возьмем и Нейдорф.
Солдаты рассказывают о пережитом, а Грузных вдруг кажется, что они все еще продолжают вести бой, хотя вокруг стоит безмятежная тишина,
— Дважды мы доливали воду в кожух «максима»,
до того раскалялся...
— Жарков умело выбирал место для стрельбы, искусно маскировался. И все же попала, проклятая.
— Пуля ранила,—уточняет обладатель тенорка.— А вот когда рядом мина упала...
Минуту-другую все молчат. Затем- тот же боец продолжает:
— Утомился я так, что свалился, подняться не могу. Володя свое: «Не отставай, Панин!»
— В бою он не знал усталости,— подтверждает сержант Симоненко.
Неожиданно над окопом шуршит снаряд, но разрывается где-то в балке. Никто не трогается с места. Снова слышится голос Федора Симоненко:
— На нашем участке артиллеристы подбили два танка. Фашисты под их прикрытием, как саранча! Но Володя таки подобрался к ним — всех уложил.
«Да, оборона тут действительно крепкая»,— мысленно соглашается Фадей Гаврилович с бойцами и вспоминает недавнее выступление начальника разведки перед политработниками. Укрепления немцев на Молочной тянутся километров на сто пятьдесят, как бы продолжая так называемый Восточный вал, и надежно прикрывают мелитопольско-каховский плацдарм. Здесь одних блиндажей —тысячи три, не считая огневых точек. У каждого автоматчика и пулеметчика — своя стрелковая ячейка в траншее. К тому же, как показал допрос захваченного «языка», 21 сентября на самолетах в данный район для усиления обороны здешнего укрепленного рубежа из Керчи переброшен еще один батальон 9-го отдельного пехотного полка...
— На то время, когда Владимира ранило, у нас кончились патроны. А он требует: «Подай мой автомат...» С горячим сердцем был. Накануне выступил на комсомольском собрании: «Не пожалеем,— говорил,—сил и жизни, чтобы освободить Северную Таврию». На зорьке сходил за патронами про запас, набил ими два вещмешка: свой и новобранца Дровника. Поздравил Николая Демидова с вручением ему кандидатской карточки и медали «За отвагу»...
«Вот они, грани солдатской души,—думает Грузных.— Каждый считает для себя обязательным извлечь что-то существенное из тайников памяти и рассказать о товарище. Ни слова о своих заслугах. Разные по возрасту и характерам, они сходны в одном: война для
них —работа. Бери любого, пиши о нем очерк. И ненужно искать сенсационные сюжетные столкновения, они лишь затруднят понимание происходящего».
Он уже готов спрятать блокнот, но вспоминает фразу Симоненко о том, что сегодняшним утром роса была обильной и протянутый связистами провод глубоко и отчетливо отпечатался на траве.
— Каждый должен оставить след в жизни,— заключил разговор сержант.
Рассвет не очень-то торопится. Медленно исчезает звездный купол. Вдали появляется розоватое зарево, чуть заметно касается верхушек деревьев, вплотную подступивших к деревне. Все отчетливее проступают из темноты окопы, бетонированные колпаки, орудийные ровики. Похоже, что они безлюдны. Но вот доносится пулеметная очередь, за ней другая...
В четверг, 30 сентября, населенный пункт Нейдорф был освобожден.
Откуда-то слева доносится рокот моторов. «Скорее бы рассвет наступал»,— думает Хаджиев, не решаясь пошевелиться. Рядом спит ефрейтор Карташев, накрывшись одной с ним шинелью. Если перевернуться на другой бок — оголишь спину, а холод будто этого и дожидается. И потом, Карташев слышит малейший шорох, а будить его — жаль. Всего лишь на миг открывает Хаджиев глаза, но уснуть больше не может. Ему вдруг кажется, что время ринулось назад: он закрывает глаза, и Бехола возникает перед ним, как наяву. Вот они шагают вместе по родной степи и мечтают вслух о том времени, когда придет сюда вода, вырастут сады... Бехола прижимается плечом, а сама озирается по сторонам: не видит ли их Рукия. «Й почему это она боится мою мать?» — в который раз задает себе вопрос Хаджиев. Он встает, растирает рукой затекший бок. Как ни старается двигаться бесшумно, но шаги его слышны. Кашляет Карташев, проворно вскакивает на ноги Каш-
карбаев.
— Как думаете, Джуманазар Хаджиевич, успеют у нас убрать хлопок?
«И он просыпается с мыслью о доме»,— думает Хаджиев, а вслух говорит:
— У нас в Ховасе...
— Осенью везде, видно, пора свадеб,—не кстати перебивает командира орудия Александр Карташев.
— Тебе только свадьбы и снятся,— выговаривает ему Хаджиев, но тут же ловит себя на мысли, что чуть не слукавил перед молодым парнем. Неожиданно заканчивает:
— Свадьба — это хорошо.
— Жениться я не против, только не больно охочи ждать нас невесты,— снова не к месту откровенничает Карташев.
— А что скажет аксакал Ташбулат? Наводчик орудия раздумывает:
— Казахи говорят: мужество мужчины проверяет бой, а женщины — одиночество.
— Подождут,— решает положить конец разговору Елистратов. Он с наслаждением потягивается, потом усаживается поудобнее и вроде собирается дремать.
— Костя-ай, твое лицо, что медаль — бронзой светится. Отчего это? — смеется Хаджиев.
Заряжающий молчит, и в разговор вступает другой боец.
— Умываться будем? — Бердикуль Касимов появляется неожиданно. В правой руке у него брезентовое ведро с водой. «Значит, успел напоить лошадей»,— уважительно думает о нем Хаджиев. Касимов числится ездовым, но в разгар боя приходит на- огневую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93