«Значит,
термитными швыряет». Он переворачивается на спину, вдавливает свое тело в грунт, пытаясь притушить огонь. Расстегивает шинель, хочет снять ее, но лишь рвет подпаленные лохмотья. «Неужели так и сгорю заживо?» Руки его достают спусковую скобу, он давит на нее изо всей силы и уже не целится. Очередь получается какой-то непривычно- короткой...
— Вперед!—перекатывается звонкий голос гвардии капитана Минасяна и обрывается.
Призыв погибшего комбата подхватывает кто-то другой. И он несется от бойца к бойцу, поднимая в атаку на неприятеля роту за ротой.
Противник упорно цепляется за каждую пядь крымской земли, предпринимает одну контратаку за другой. Убедившись в тщетности своих усилий, обрушивает на наступающих новый бомбовый удар.
Байбекову кажется, что над позицией полка развертывается целая сотня кавалерийских бурок.
К капониру, где размещен пункт боепитания, перебежками приближается боец. «Что за бравада? Мог бы по-пластунски, а он во весь рост. Наказывать надо таких!» — сердится гвардии техник-лейтенант Петр Су-
доргин.
— Считаете себя героем? — набрасывается он на бойца. И, обращаясь ко всем, сердито отчитывает:— Погибнуть — хитрость невелика. А ты врагу досади, за- ставь его пригибаться перед твоими пулями.
Вечером становится холодно. Уставшие за день бойцы оборудуют окопы.
— Понимаете, братцы, если я не окопаюсь, то кажусь себе вроде раздетым догола, как перед рентгеном,— доверительно признается один. Он разгибает спи- ну, смахивает с лица обильный цот.— Два дня можно отнести в нашу пользу. Шутка.ли — Перекоп взяли1 Ох и немцев наколошматили...
Парторг Коробчук, прервав мелодичный свист, откликается:
— Приказано штурмовые группы создать... Вот Алексея Семеновича уже внесли в списки.
— Это Контушного, что ли? По мне — никакой разницы, все одно — наступать.
— Гутарят, что краснофлотцы уже к Севастополю прорываются,— сообщает Демидов.
— Без нас не обойдется. Пехота всюду потребна.
— Немец уверен: нам к городу не подступиться. А я думаю: возьмем и Севастополь,— утверждает Коробчук и снова принимается насвистывать. Сегодня он особенно весел. Может, от кого-то получил весточку.
Мимо проходит командир роты Иван Степанович Березовский. Здоровенный, с крутыми плечами, голова возвышается над бруствером. Он молчит, но все понимают: подгоняет и взводных, и рядовых. А чего торопить? Люди и без того не знают отдыха.
Вдалеке то появляются, то исчезают огненные стрелы. Это дальнобойная артиллерия противника ведет огонь. Но на участке, занимаемом 262-м гвардейским стрелковым полком, сравнительно спокойно. Лишь изредка с шипением пролетит одна-другая мина и разорвется где-то у самого берега, да время от времени нырнет в землю цепочка трассирующих' пуль — будто прячется в окопы.
Перед рассветом гвардии старший сержант Коробчук идет к Николаю Демидову. Его пулеметный расчет размещен по соседству. Сержант сидит на дне окопа, завернутый в плащпалатку. На коленях белеет лист бумаги, по нему скользит лучик электрофонарика. «Письмо торопится дописать»,— думает Александр Кондратье-вич. Но тот рассеивает его предположения.
— Неудобно о себе листовку читать,— откидываясь на стенку окопа, говорит Демидов.— Когда это успел сочинить?..
— Завидую настырным...— уклоняется от ответа парторг.
Он видел, какую удобную позицию выбрал вчера командир пулеметного расчета гвардии сержант Демидов и как косил фашистов. Ему, Коробчуку, было приказано выдвинуться на насыпь противотанкового рва и обеспечить продвижение роты. Все сложилось, на удивление, удачно. Две огневые точки он подавил минут за пять, не больше, и рота устремилась на Кураевку. Но
это произошло вчера, а как поведет себя противник сегодня?
— Утро будет солнечным.— предсказывает Демидов.— Ну, ни пуха, ни пера...
— К черту тебя, Николай Сергеевич! — беззлобно роняет Коробчук.
Утром бой возникает непредвиденно. Издалека доносится визгливый гул моторов. Сколько движется танков — Коробчук не считает. И вообще — окрест все мельтешит, как на перевернутой ленте кинохроники. За его спиной раздается громкое «ура», он выскакивает из окопа и бежит. Парторгу никак нельзя отставать от солдат... Поблизости свистят пули, рвутся мины, а он, не приседая и не оглядываясь, все бежит и бежит. Но вот передние ряды останавливаются. Валится в воронку от бомбы Коробчук. Текут одна за другой минуты. Звучит вновь призыв ротного:
— За мной, вперед!
И — новый бросок. На этот раз бежать становится труднее. Все чаще надо припадать к земле. А метров через пятьдесят-семьдесят огонь встает непреодолимой преградой. Коробчук укрывается за камнем.
— Царапнуло все-таки? — Петр Лукьянов подползает к Александру Кондратьевичу, достает индивидуальный пакет, перевязывает ему плечо.
Лицо парторга вытянулось от боли, дуги бровей еще ниже нависли над темными глазами. Только прическа все та же: неприхотливо разбросаны волосы на две неровных половины.
— До свадьбы заживет,— хочет отшутиться Коробчук, но в его голосе слышится скрытая боль.— Под Сталинградом приходилось куда труднее.
Как правило, Александр никогда не задумывался, что сегодня-завтра он может погибнуть. Пули и осколки предназначались кому угодно, только не ему. Шел по дорогам наступления, не оглядываясь. Лишь в августе сорок третьего его ранило; в. госпитале быстро поправился и о смерти совсем перестал думать. А выходит, приглашений косая не ждет. Когда же он будет держать в руках долгожданную весточку со штемпелем Каменца-Подольского? Там, в селе Ружа, ждет не дождется его мать Евдокия Ильинична.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93