«Поначалу сообщу жене о комбате. Пусть благодарит судьбу, что попал я под начало такого человека, как Соиы»,— размышляет Иван Семенович, усаживаясь за стол. Он достает из вещмешка корочки от какой-то книги; там у него сложены две чистые тетради, карандаши — простой и химический, все письма от жены и родных, какие находили его и на фронтовых дорогах, и в госпиталях, и которые он перечитывает по много раз. — Конспект на родину? — спрашивает Владимир Дегтярев.— Да, человек обязательно тянется туда, где пустил корни...
- Не мешай, философ. Займись-ка пулеметом, пока я писать буду,— снимает Якименко пилотку, и у него на затылке метелкой спелого овса начинают шептаться волосы. Перебирает их пальцами, мысленно ухо-дя в пространный разговор со своей Аннушкой. Поже-лав жене и детям доброго здоровья, перечислив всех родственников и знакрмых, кому велел кланяться, переходит к главному, ради чего именно сегодня начинает это письмо.
«Радость у меня превеликая. Представлен я к высшей награде — Герою. Ты удивишься: за какие такие дела? А вот сейчас вкратце расскажу».
Написав эти строки, Иван Семенович откладывает карандаш в сторону и идет к окошку. Там шумит на ветру поредевший сквер, окантованный ажурной чугунной решеткой. Выглядит он запущенным. Часть деревьев спилили артиллеристы, чтобы не мешали вести огонь с закрытых огневых позиций; теперь долго этим елям и
кленам лежать с необрубленными ветками. В другом месте пророс бурьян — видно, и самим немцам было не до присмотра за сквером. Там и тут — лужи; в них беззаботно барахтаются воробьи. А прямо к скверу подступает острым углом подраненный двухэтажный дом; старая крыша пробита снарядом, черепица на прохожей дорожке осталась неубранной. Другие здания тоже угрюмо смотрят выбитыми стеклами, но повреждены легонько. Вообще улица эта узкая, вея забита исковерканными автомашинами и повозками.
Часа три тому назад Иван Семенович вроде бы и не замечал ничего этого. Да и когда было смотреть по сторонам? Едва успевал со своим новым помощником устанавливать пулемет то на чердаках домов, то прямо в комнатах, а то и в подвалах. Били по снайперам и пулеметчикам, мешавшим продвижению батальона. Намаялись основательно.
«Вот об этом и следует сообщить, военной тайны тут никакой нет»,— решает Якименко. Он возвращается к столу, а карандаш его не слушается. «Зачем все это пересказывать жене?—сомневается он.— Надо о домашних делах посоветоваться». Комната наполняется резким и протяжным звоном — заговорил до этого все время молчавший квартирный телефон. Кто-то из бойцов поднимает трубку, машинально отзывается;
— Алло, алло! Якименко недоволен:
— Это же немцы проверяют, занят ли дом русскими, определяют наш передний край.
— Негоже выдавать секреты,— поддерживает его разведчик Дегтярев.
— Пулемет блестит, как тульский самовар,— слышит Иван Семенович скороговорку своего помощника, но на этот раз не удостаивает его похвалы. Некогда.
«Собственно, почему бы мне и не рассказать о своих боевых делах? Да и с кем в первую очередь разделю радость, как не с женой. Пусть и дети узнают...» — Иван Семенович успокаивается, и вновь на тетрадочный лист бумаги ложатся ровные строчки.
Напомнив о боях в городе, он подытоживает: «Когда представляли к награде, комбат подсчитал, что за последние три дня я истребил свыше 60 вражеских солдат и офицеров, подавил огонь десяти пулеметных точек и двух дзотов».
Одолев эту нескромную, как он считает, фразу, Якименко достает из кармана перочинный Ножик, чтобы подточить карандаш. А в сознании отчетливо встает тот дзот, к которому так долго пришлось ползти.
...За. полчаса до атаки полыхнули осветительные молнии —Это «катюша» дала залп. А затем с лязгом и скрежетам понеслись два танка. Думали, что пехотинцам нечего будет делать. Но только батальон поднялся, как ожил дзот. Комбат Соин бегал от взвода к взводу и не решался посылать людей на верную смерть. И тут Якименко встретился с ним взглядом. «Я пошел, мой помощник меня поддержит»,— это решение у Ивана Семеновича созрело как-то неожиданно. Выскочил из подворотни и бегом вдоль домов к переулку. Темень, хоть глаза выткни, а из дзота его заприметили. Пришлось распластаться на мостовой. Принял такую позу, будто двигаться уже не может. Пулемет смолк. Якименко знал, что если он подымет голову, то снова полоснет очередь. Но откуда-то взялась сила, что переборола робость. Он приподнялся на локтях и метнул гранату... — Не хотите ли принять душ? — Голос Дегтярева слышится отчетливо, но Иван Семенович не сразу понимает, что ему предлагает закадычный друг,
— Отвяжись!—улыбается Якименко и встает из-за стола.
В комнате ощущается кисловато-едкий запах порохового дыма: он проникает с улицы через разбитое окно и плывет, поднимаясь к потолку. А когда врывается свежий ветер, сразу же пахнет весной. После зимы всегда омолаживается земля. Только человек все одно стареет на год. Иван Семенович подходит к зеркалу и удивляется. Неизвестные доселе легли борозды на лоб, около глаз паутинкой собираются морщины. Но он не чувствует тяжести своих сорока шести лет.
«И тебе, Аннушка, столько же,— размышляет Якименко.— Какой ты теперь стала? На фотографию твою смотрю, часто, перед атакой — всякий раз. С тобой иду в бой, ты оберегаешь меня от несчастного случая. Жаль, что рожать тебе уже поздно, а как бы хотелось сына? Он ведь расти будет после войны, а значит, в тепле и достатке. И, главное, другую мораль исповедовать станет, мораль победы.
Недавно один новобранец спросил меня, сколько патронов расстрелял я за войну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93