Сергей запротестовал, но отец не обращал на него внимания.
-Ладно, не хочешь про бомбу, не рассказывай. Но вот ты, такой
умный, образованный, объясни мне, старому дураку, отчего ваша наука
развивается, а моя жизнь становится все глупее и глупее? А? Не знаешь?
То-то. И твой ненаглядный Пирожин ни хрена не знает. - Отец осклабился,
он специально перевирал фамилию Ильи Ильича. - Ну погоди, погоди
обижаться, давай выпьем. У меня тут есть еще заначка.
Сергей попытался отговорить отца, но тот все-таки пошел в чулан и
достал оттуда початую бутылку портвейна.
-Слушай, сынок, а у Пирожиных-то дочка подросла - загляденье!
-Какая дочка? - удивился Сергей.
-Ну как же, Сонька. Помнишь, бегала сопливая такая, ну а теперь, я
скажу, очень-очень. Правда, к ней немец ходит, бухгалтер, тухлый мужик.
Она тоже немного не в себе, библиотекарша, но вообще баба что надо.
Сгниет она тут со своим отцом блаженным. Да ты не обижайся за него, я
же наоборот, я же понимаю: кому водка жить помогает, а кому байки
разные космические. Только не люблю я твоего Пирожкова, ведь ты знаешь,
что он тут мне сказал, - отец принялся наливать Сергею, но тот
отказался. Тогда отец, не разливая, тут же из горлышка выпил остаток. -
Он сказал: ты, Афанасьич, так пьешь потому, что смерти не боишься.
Сергей удивленно посмотрел на отца.
-Так и говорит, собака. А я возражаю, как же я смерти не боюсь,
если я о ней даже думать, и то не решаюсь. А он говорит, то-то и оно,
что не решаешься. Вот и выходит, что боишься смерти ты не так. Как это
не так, спрашиваю я его. А он, книжный червь, не отвечает, а наоборот,
напирает: ведь ты, Афанасьич, думаешь, что после смерти уже ничего не
будет. Конечно, пропасть, подтверждаю я, бездна.
-Бездна? - будто не услышав, переспросил Сергей.
-Ну да, она самая, говорю. Бездна. Ну, не загробная же жизнь и не
страшный суд. С этим мы, слава богу, покончили, говорю я. А он говорит:
вот ты, выходит, не боишься, что когда помрешь, тебя к ответу привлекут
за твою прожитую жизнь, выходит, ты и смерти не боишься. Я, конечно,
заподозрил, не имеет ли он каких-нибудь новых сведений на этот счет. И
точно. Тут-то он выдал про заживление. Говорит, технически осуществимо
в будущем. Слышь, Сашка, чего придумал? - Отец испытующе посмотрел на
сына. - Неужто вправду такое уродство в будущем сделают? Что твоя наука
говорит по этому поводу?
-Серьезная наука этим не занимается, - успокоил Сергей отца.
-Ну, слава богу. А то, понимаешь, обман трудящихся масс
получается. Вначале обнадежили, мол, никакого бога нету, ну, мы и
расслабились. А теперь получается, опять загробная жизнь вдали
замаячила. Чего ж вы раньше тогда не предупредили? А? А теперь что я со
своей паршивой биографией буду делать в вашем светлом будущем? Э, да ты
врешь, собака, откуда ты можешь знать, что дальше в науке произойдет.
Ты не думай, что я дурак. Вдруг и вправду оживят меня и какая-нибудь,
едриемать, комиссия начнет меня проверять. Ну, что ты молчишь?
Заметив, что отец стал уже поклевывать носом, Сергей решил не
возбуждать его своими идеями, а дать спокойно заснуть. Он прекрасно
помнил, что не встречая сопротивления, отец быстро впадает в сонное
состояние, будто в нем живет какой-то бес сопротивления, который, если
действует, так только вопреки, а если не получается найти преград, то
спит. Это простое свойство Афанасьича делало его в принципе
податливейшим существом, и Сергей всегда удивлялся, неужели мать не
видит этого, неужели не замечает, что стоит только промолчать,
согласиться и не ответить, как тут же прекратилась бы любая ссора. Так
нет, вся их совместная жизнь была непрерывной тяжелой цепью раздоров и
кофликтов с очень редкими передышками, похожими больше на затишье перед
бурей, нежели на счастливые минутки, как их называл Афанасьич, когда
подлизывался к жене.
Теперь Афанасьич заснул среди посуды, а его сын пошел посмотреть,
что делает мать. В окно он заметил, что мать вынесла ковровые дорожки
на двор и отбивает их высохшей яблоневой веткой. Сергей вернулся и в
спокойной обстановке принялся изучать следы далекого времени. Теперь он
обнаружил сервант с треснувшим стеклом и совершенно пустыми полками.
Именно его Афанасьич вчера опрокинул от отчаяния на пол. Мать любила
хрустальную посуду и годами, по крохам, собирала выставку для серванта.
По стенам висели две картины Александра. На одной был изображен
довольно банальный романтический сюжет: голый человек, расправив тонкие
руки, бежит навстречу восходящему солнцу. Картина была написана яркими
расплавленными красками. Жирные мазки дополнительных цветов
громоздились один на другой, и от этого весь мир, казалось, находился
вблизи точки плавления. На другой картине, написанной сухим тонким
слоем, тот же голый человек замерзал на заброшенном грязном дворе
какого-то старого города. Александр когда-то задумал триптих и вроде бы
написал и третью картину, но вначале никому ее не показывал, а потом,
кажется, продал или потерял.
-Ну что, уснул паразит, - сказала мать, заходя в комнату. -
Видишь, и с сыном-то по-человечески не поговорил. - Мать изучающе
посмотрела на сына. - Пойди погуляй, что ли. К Пригожиным сходи, он
часто про тебя спрашивал, интересовался. Пойди, пойди, у нас тут
скучно.
Мать повернулась и ее узенькие плечи задрожали. Сергей подошел и
неуклюже обнял мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163