Толкну
в дверь, он очутился в другой комнате. Что ж, придется обойтись без этих де
нег, ничего не поделаешь. Он разостлал одеяла на полу, лег и завернулся в н
их. Только семь центов отделяли его от голода и наручников и бесконечных
дней впереди.
Он закрыл глаза, надеясь заснуть, но сон не приходил. Эти два дня и две ночи
он жил так стремительно и напряженно, что трудно было сохранить в мозгу ч
еткую память обо всем. Так близко подходили к нему опасность и смерть, что
он не мог представить себе Ц неужели все это случилось с ним? И все-таки, н
есмотря на все, покрывая все, осталось у него какое-то смутное, но живое ощ
ущение собственный силы. Он сделал это. Он был всему причиной. Эти два убий
ства были самыми значительными событиями за всю его жизнь. Он жил, жил пол
но и по-настоящему, что бы там ни думали другие, глядя на него своими слепы
ми глазами. Никогда еще ему не приходилось до конца нести ответственност
ь за свой поступок; никогда еще его воля не была так свободна, как в эти сут
ки страха, смерти и бегства.
Он убил дважды, но в истинном, глубоком смысле это были не первые его убийс
тва. Он много раз убивал и раньше, только в эти два дня его воля к насилию об
рела реальную форму. Слепая ярость находила на него часто, но он либо прят
ался за своей завесой или стеной, либо искал выхода в ссоре, в драке. Но все-
таки, убегал ли он, дрался ли, в нем всегда жила потребность когда-нибудь у
толить это чувство, дать ему полную волю, найти разрешение в открытом бою;
на глазах у всех тех, чья ненависть к нему была так беспредельно глубока, ч
то, загнав его в тесную трущобу, чтоб он там заживо гнил, они могли поверну
ться к нему, как Мэри в тот вечер в машине, и сказать: «Мне хотелось бы посмо
треть, как вы живете».
Но чего он добивался? Что ему нужно было? Что он любил и что ненавидел? Он не
знал. Кое-что он знал, а кое-что в нем было от самого себя; кое-что расстилал
ось перед ним, а кое-что лежало позади; и никогда за всю жизнь, прожитую им в
этом черном обличье, два мира: мысль и чувство, воля и разум, стремление и д
остижение Ц не сочетались друг с другом; никогда он не испытывал чувств
а цельности и полноты. Иногда, дома или на улице, мир вдруг представлялся е
му причудливым лабиринтом, хотя улицы по-прежнему были прямые, а стены кв
адратные; и он чувствовал, что какая-то внутренняя способность должна по
мочь ему разобраться в этом хаосе, понять его, привести в систему. Но тольк
о под напором ненависти противоречие разрешалось. Тесные рамки, в которы
х он вынужден был существовать, приводили к тому, что только ругань или пи
нки поднимали его на ноги и делали способным к действию, действию беспло
дному, потому что он не в силах был тягаться с миром. И вот тогда он закрыва
л глаза и бил слепо, кого и что попало, не глядя и не разбирая, кто и что отве
чает ударом на удар.
А помимо всего Ц и от этого ему было еще труднее, Ц он не хотел притворят
ься, что все хорошо и ладно, не хотел притворяться счастливым, когда на сам
ом деле это было не так. Он ненавидел свою мать за то, что она была такая же,
как Бесси. Чем для Бесси было виски, тем для матери служила религия. А он не
хотел сидеть на церковной скамье и распевать гимны, как не хотел завалив
аться в угол и спать. Только когда он читал газеты или журналы, сидел в кин
о или слонялся в уличной толпе, он понимал, что ему нужно: слиться с другим
и и стать частью этого мира, раствориться в нем, чтобы легче найти себя, жи
ть, хотя он и черный, жить так, как живут другие.
Он заворочался на своей жесткой постели и глухо простонал. Он забылся, по
дхваченный вихрем чувств и мыслей, и когда открыл глаза, то увидел, что в п
ыльном окне, приходившемся прямо над его головой, уже забрезжил день. Он в
скочил и выглянул на улицу. Снег уже не шел, и город, белый, притихший, прост
ирался во все стороны пластами неба и крыш. Долгие часы он думал о нем, леж
ал тут в темноте, и вот теперь он был перед ним, белый и тихий. Но эти ночные
думы придавали ему реальность, которая теперь, при свете утра, исчезла. Гл
ядя в окно, он не находил чего-то, что ночью казалось органически присущим
городу. Если б этот холодный белый мир вдруг ожил, точно в прекрасном сне,
и там нашлось бы и ему место, и было бы ясно сразу, что можно и чего нельзя! Е
сли б только кто-то раньше пришел в этот мир и жил, или страдал, или умер Ц
и сделал бы так, чтобы все можно было понять! Но это был застывший мир, не уз
навший искупления, не реальный той реальностью, в которой течет горячая
кровь. Чего-то там не хватало, не было какого-то пути, который, если бы он су
мел найти его, привел бы его к спокойному и уверенному знанию. Но что толку
думать об этом сейчас? Он совершил двойное убийство и тем создал для себя
новый мир.
Он вышел из комнаты, спустился на первый этаж и подошел к окну. На улице бы
ло пустынно, даже машины не проезжали. Трамвайные рельсы замело снегом. Д
олжно быть, из-за метели во всем городе нарушилось движение.
Он увидел маленькую девочку, которая вышла из-за угла, с трудом пробираяс
ь между сугробами, и остановилась у газетного киоска; тотчас же из соседн
ей аптеки выглянул человек, подал ей газету и получил деньги. Что, если под
ождать, пока он снова уйдет греться, и тогда стащить газету? Да, это ничего
не стоит сделать. Он осторожно выглянул, посмотрел в одну сторону, потом в
другую: никого не было видно. Он вышел на улицу, и ветер, точно каленым желе
зом, ожег ему лоб. Вдруг засияло солнце, так ярко и неожиданно, что он шарах
нулся как от удара; мириады искр больно резанули глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143