богатство техники и страдания человека, уже успевшего стать ее пленником, пленником машины. Пешеход в «Зоне»— в нем нетрудно угадать самого поэта — является средоточием этих чувств и мыслей. Он испытывает радость от того, что «старый мир» отступает и проспекты, каталоги, плакаты распевают свои песни на новом языке. «Вот поэзия этого утра, а проза его — газета». Поэт рад парижской улице «чистой и новой», которая звенит как «рожок, рожок солнца... Я люблю изящество этой индустриальной улицы». Но далее, в лирических отступлениях возникает реальная биография пешехода. Он испытывает одиночество, мосты уже не кажутся ему веселым стадом, которое пасет старая башня Эйфеля; автобусы представляются ему мрачноватым, «мычащим» кортежем. «Твоя жизнь,— говорит он себе,— предстает пред тобой как картина, висящая в мрачном музее». Фоном картине служат воспоминания, в которых мы узнаем о муках Аполлинера, заключенного, как преступник, в тюрьму, и о его любовных драмах; видим толпу эмигрантов близ вокзала. «Вот семья с красной периной — она увозит ее, как увозите вы свое сердце». Так постепенно меняется пейзаж, смолкает веселый рожок солнца и к концу поэмы, в ее последних строках возникает грозный и страшный образ «солнца — отрубленной головы».
Рукописи показывают, что образ этот был первоначально развернут шире: солнце изображалось гильотинированным и восходило оно над головами рабочих, бедняков, борцов за свободу. Наиболее выразительно выглядит этот образ солнца в уже упоминавшемся стихотворении о духоборах — Аполлинер пользуется им как символом, вернее, как сигналом решительного революционного протеста.
Задолго до выхода сборника «Алкоголи», где была напечатана поэма «Зона», парижская пресса сообщала о том, что поэт Аполлинер «собирается переложить в стихи Республиканский календарь». Календаря не получилось, была создана только поэма «Вандемьер». Это месяц плодов, месяц жатвы. «Вандемьер» должен был прозвучать как бы ответом на «Зону». Образ поэта здесь вырастает из якобинской традиции: «Я — глотка Парижа!» Поэту-глашатаю отвечают французские города и села.
Первая строка поэмы. «Сохрани меня, память грядущих людей! Век, в который я жил, был концом королей»,— вошла в золотую книгу революционной поэзии Европы.
В стихотворении «Узы» воспевается сила человеческих связей. Их внутренняя прочность, близость народов, радость общения — все разоблачает ветхозаветную сказку о Вавилонской башне. Жестокий библейский бог, испугавшись сплоченности строителей башни, смешал языки, на которых они говорили. У Аполлинера — Вавилонские башни стали мостами. Мотив мостов, рельсов, которыми «связаны нации», напевы струн, сплетаемых из криков,— эти строки показывают Аполлинера мастером отточенных образов.
Аполлинер освобождается от уподоблений, от сравнений, как их строили символисты. Лучшие его образы— это до предела экономно сформулированная мысль. В стихотворении «Окна», переплетая мотивы зрительные и звуковые, поэт воссоздает картину экзотического леса: «От красного к зеленому все желтое смолкает, когда поют попугаи ара в своих родных лесах». Мы видим пеструю выставку птиц, где сменяются краски и оперения, и мы слышим, как «пестро» перекликаются птичьи голоса, следуя цветовой гамме.
В поэме «Холмы», уже упоминавшейся в другой связи, поэт представляет свое прошлое и свое будущее как два больших аэроплана, которые вступают в бой друг с другом. «Один был — вся моя молодость, а другой — будущее». Будущее берется с бою, оно связано прочными узами с сегодняшним днем, который так дорог человеку будущего. «Посмотри,— пишет Аполлинер.— какая всюду нежность, Париж как девушка просыпается... распускает свои длинные волосы и поет свою прекрасную песню о людях, которые видят даль будущего даже лучше, чем настоящее, даже яснее, чем прошлое». «Есть люди как холмы». Люди — провидцы. Их союзником является поэт. «Знайте, я говорю сегодня, я объявляю миру: наконец родилось искусство провидца».
Поэту открывается еще не родившаяся действительность. Там «по приказу времен... машины, наконец, научились мыслить, на пляжах из драгоценных камней разбиваются золотые волны и пена морская вновь становится матерью». Поистине Аполлинер умеет вскрыть связь между великим искусством древних — из пены ведь родилась богиня красоты Афродита — и новой поэзией своего века.
Одна из примет Аполлинера-новатора — это умение раскрыть и другую, еще более важную для него связь, взаимодействие обновляющейся жизни и новой поэзии. По очень точному замечанию французского критика, стихи Аполлинера вмещают и лирическое признание и эстетический манифест.
Аполлинер... Изнерадостный поэт, он не перестает чувствовать свою близость к тому маленькому мечтателю, совсем юному Костровицкому, который вместо грустного неба, не знающего лазури, всегда рисовал «небо совсем голубым, как настоящее небо».
«Нет, не следует искать печали в моем творчестве, а только лишь саму жизнь, постоянную, осознанную волю к жизни, к пониманию, к видению, к знанию и выражению этого знания».
Отвергая трагические концепции жизни, Аполлинер не мог не видеть трагизма положения художника в буржуазном обществе. Таково было мироощущение многих его современников. Но шли они разными путями.
«В обществе, лишенном устойчивости, лишенном единства,— говорил Маллармэ, лидер символистов,— не может быть создано целостное искусство, искусство завершенное. Для меня положение поэта в этом обществе, которое не позволяет поэтам жить,— это положение человека, который уединяется, но лишь для того, чтобы изваять собственную гробницу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95