Конечно, уже не дал бы себя провести на этой мякине Блэз Сандрар, пренебрегающий всеми без исключения школами и авторитетами, отталкивал и раздражал он молодого Андре Жида, и все же охотно дал себя причислить к почитателям Мореаса Аполлинер, «многолюб», столь податливый в ранней молодости к чарам символизма и всегда ценящий красивую строфу и классический дух. Кроме того — и это, пожалуй, гораздо важнее,— этот жовиальный и выспренне выражающийся дядюшка-грек был ему симпатичен, подкупал своей эрудицией, отличной памятью и светско-литературными связями, развлекал и просто веселил, когда, сидя на почетном месте, раздавал выговоры и похвалы, похлопывал и чуть ли не брал за подбородок литературных младенчиков. В гневе он бывал грозным, как истый южанин, бушевал, сознавая свое значение, и метал, как Юпитер, молнии, не нанося, впрочем, особого ущерба, так что барышни, которые посмелее, безо всяких могли посмеиваться над его подкрашенными офицерскими усиками и элегантным моноклем, с которым он не расставался. Молчание не относилось к числу его добродетелей, наоборот, он любил говорить много и пышно, и когда говорил, казалось, что он с наслаждением перекатывает слова во рту, не жалея пафоса и цветистости. Любил наставлять молодых и изводил их, как изводят порою самоуверенные дядюшки своих малолетних племянников, которые, не имея возможности ответить дерзко, как дерзко они думают, сносят все как будто бы покорно, а на самом деле с полным чувством высокомерия и презрения, что часто оправдывается их будущими успехами. В подобной роли бывал на первых поэтических вторниках молодой Пикассо, едкий, неугомонный, но уже ставший избранником муз, которого Мореас встречал шутками, придуманными специально для этого испанского юноши. В каждом доме есть свой пан Иовяльский, Мореас был великолепнейшим представителем этого типа в поэтической среде, принимаемым в лучших кругах, в том числе и правительственных, в меру грубоватым, с той долей литературной жесткости, которая позволяла ему в самом зародыше пресечь чей-нибудь мечтательный взгляд в будущее: «Когда я умру...» — ехидной репликой: «
Да вы уже давно умерли, дорогой мой...»
Аполлинер, слушая плавные тирады Мореаса и наблюдая живую, хотя и исполненную достоинства жестикуляцию, ощущал в нем любимый климат юга, памятный с детства, близкую ему буффонаду, свойственную итальянским рассказчикам, которым никто не верит, но слушают затаив дыхание, и уподоблял свои воспоминания об итальянском небе родственному греческому небу Мореаса, памятному по школьным классикам, к которым добродетельные отцы марианы успешно приобщили его в лицее. Так он набрасывает его портрет в «Колоритных современниках», словно портрет современного аргонавта, ищущего золотое руно совершенства. Полная прелести сцена, в которой Мореас ведет случайно встреченного Аполлинера к знакомой цветочнице на улице Вивьен и ищет там совершенную розу, это одновременно и удачно сжатое поэтическое кредо Мореаса. «Я знаю розу и люблю ее,—говорит у Аполлинера Мореас,—роза прекраснейший цветок, но она должна быть красива безупречно. Другие цветы могут быть менее удачны, роза требует полной красоты. Это цветок, созданный для совершенства». Жестокие друзья Жарри высмеяли бы эти пышные словеса, и весь молодой Монмартр катался бы со смеху, слушая их хотя бы в карикатурной передаче того же Макса Жакоба. Аполлинер ухитрялся быть более снисходительным. Поэтому он и создал верный и поэтический портрет Мореаса, а когда великий дядюшка ушел туда, куда дядюшки уходят обычно раньше племянников, Аполлинер оплакал эту утрату чисто детскими слезами, единственными, пожалуй, которые пролились на этом пышном погребении «блистательного комментатора символистов».
«Клозери де лила» закрывалось в два ночи, летом это было перед самым рассветом, птицы уже кричали среди деревьев, окружающих кафе, спрятавшееся в зелени, словно тихая загородная вилла, из Люксембургского сада доносился аромат цветов и скошенной травы, влажный бульвар после прокуренного помещения пах свежо и таинственно, за опущенными жалюзи домов еще царили ночь и сон, Париж распахивался перед последними гостями, покидающими «Клозери», безлюдный, тихий, погрузившийся в матовую предрассветную дымку. В такие минуты никому не хочется идти домой, достаточно одного слова, чтобы удержать людей, утомленных ночным весельем, и не дать разбрестись компании, исчерпавшей себя многочасовой беседой и спорами.
Слово это обычно срывалось с губ Мореаса. Он лихорадочно подбадривал всех, точно от этого зависела его жизнь: заснуть он мог только в семь, часы, отделяющие его от обычной поры отдыха, казались ему невыносимыми в одиночестве. Разумеется, всегда находился кто-то жаждущий общества. «Когда мы только спали? Как удавалось нам что-то сделать, а некоторым даже создать гениальное?» — задается вопросом задним числом один симпатичный старичок, критик-любитель, вспоминая эти героические времена. Да, правда, спали тогда мало, спанье было не в моде, особенно в принятое для сна время суток. К Пикассо можно было достучаться в полдень только тогда, когда к нему начали заглядывать коллекционеры и маршаны, а до этого самый свирепый стук в дверь не давал никаких результатов: короткие предобеденные часы отдавались сну. Но когда консьержка все чаще начала кричать в замочную скважину: «Мсье Пикассо, это кто-то серьезный!»— что должно было означать: «Пахнет деньгами!», приходилось, хочешь не хочешь, считаться с обязывающими визитами.
Но за Мореасом шли гурьбой все, особенно когда он обещал, что сведет присутствующих в бистро, где в эту необычную пору бывают хлеб, вино и колбаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95