Я ведь оказался единственным, кто был арестован в связи с кражей «Джоконды». Полиция всячески старалась оправдать свои действия, они допрашивали мою консьержку, моих соседей, добивались от них признания, что я принимал у себя несовершеннолетних девочек, мальчиков и 601 весть кого еще. Если бы мое поведение могло на самом деле внушить подозрение, меня ни за что не выпустили бы. Вот когда я понял смысл анекдота о человеке, который сказал: «Если бы меня обвинили в похищении колоколов Собора Парижской богоматери, первой моей мыслью было бы скорее бежать».
Аполлинер утрачивает на время присущий ему юмор и беспечность, а заодно и румянец. Освобождением из тюрьмы судебное дело не было прекращено. Решение еще не состоялось, Аполлинер ждал высылки, боялся, что неприятность может помешать его хлопотам о получении французского подданства. Только в феврале следующего, 1912 года суд прекратил дело. До тех пор на каждом шагу его подстерегали новые неприятности, литературные враги пользовались случаем, чтобы терзать свою беззащитную жертву, его обзывали порнографом и метисом. Он снова потерял сон, метался в поисках выхода, снова начал хлопотать через Туссен-Люка о натурализации; как известно, французское подданство было Гийому Аполлинеру лишь во время мировой войны, в 1916 году, как офицеру французской армии.
Сразу же после возвращения из тюрьмы поэт перебирается с улицы Легро на улицу Лафонтен в уютный особнячок с окнами в сад. Квартирная плата здесь была даже скромнее, чем на улице Легро; а главное отсюда — рукой подать до дома Мари Лорансен. Правда, Мари все меньше благоволит к поэту.
Внешне все остается по-прежнему. Мари все так же выполняет обязанности хозяйки дома во время приемов в новой квартире, где все уголки заставлены книгами, где полно всяких амулетов и диковинок. Мари навещает Гийома и когда он в одиночестве; ей первой он показывает новые стихи. Она любит полулежа, в полутемной комнате, чем-то напоминающей беседку, слушать пение птиц, чуть не заглядывающих в окна; часто они вместе обедают у друзей, встречаются с ними в кафе, бывают на приемах знаменитой Гертруды Стайн и, как десятки других более благополучных пар, прогуливаются по набережной, где плещется Сена.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет...
Однако встречи их сами собой становятся все реже, все трезвее, у Мари появляется тревожащая поэта нотка самостоятельности, самостоятельности, направленной против него, возлюбленного. В это охлаждение внесла свою долю и мадам Лорансен. Мать Мари всегда относилась к Гийому недоброжелательно, с настороженностью прислушивалась к его шуткам, мало что знала о его жизни и делах, а главное терпеть не могла всю эту богему, куда вдруг оказалась втянута ее дочь. С первых же дней мадам Лорансен смотрела косо на эту связь, хотя точно не знала, какова степень их близости. Не нравилось ей и происхождение поэта: чужестранец, а к тому же еще и незаконнорожденный. Мадам Лорансен вполне хватало и того, что ее собственная дочь — плод незаконной любви, незачем, думала она, еще отягощать и без того сомнительную ситуацию.
Столько было материнских трудов и забот и все, оказывается, ради того, чтобы ее славная, умненькая девочка покатилась по наклонной плоскости... Эти южане такие переменчивые, несолидные... Нет, мадам Лорансен не считает себя вправе доверять этому добродушному толстяку, а уж о друзьях, которых он приводит в дом, и подавно говорить нечего. Скандал с «Джокондой» — хотя все и обошлось благополучно — подтверждал самые худшие предположения,— не станут зря сажать честных людей в тюрьму за кражу.
Так в простоте душевной рассуждала мать Мари. Кстати, насчет друзей Гийома мадам Лорансен сходится во мнениях с мадам Костровицкой. Дело в том, что и мать Аполлинера недолюбливала Мари, да и всех вообще близких друзей сына. Аполлинер делает еще одну попытку: приводит к матери Андре Бийи, уж он-то должен ей понравиться — такой спокойный, выдержанный, вежливый. К несчастью, они опоздали на обед, и мадам устраивает сыну довольно шумную сцену. Бийи поворачивается и хочет немедленно покинуть дом, но Аполлинер удерживает его, а мадам Костровицкая, прочитав им обоим нотацию, все же подала гостям роскошный обед со множеством блюд, непрерывно потчевала их, вела себя как подобает радушной хозяйке: «Дама вполне интеллигентная, сразу чувствуется порода,— делится своими впечатлениями Андре Бийи.— Но как непохожа она на наших французских матерей! С Гийомом она обращается как с маленьким мальчиком, впрочем с ним действительно хватает хлопот. Она неплохая женщина, даже по-своему добра, во всяком случае, квартира похожа на нее... Представьте себе пригородную виллу, у входа в сад гостя встречают два огромных датских дога, спаниель и фокстерьер. В доме полное смешение стилей. Пуфы времен Второй империи соседствуют с креслами в стиле Эдуарда VII, алжирские ткани, которыми затянута гостиная, могли бы украсить вход в шатер Абд-эль-Кадера. На всем лежит легкий слой пыли. В красивом кабинете флорентийского стиля — огромный самовар. Италия, Россия... Но сама Костровицкая изъясняется на безукоризненном французском языке».
По всему видно, что встречи эти, хитроумно задуманные Аполлинером, не достигли цели. Гийом гордился своей матерью. Ему хотелось показать ее своим друзьям, похвалиться оригинальностью, даже происхождением, невыносимо барскими манерами, в которых сказывались и потуги на аристократизм, и прошлое куртизанки, привыкшей жить не по средствам. Многолетний друг матери Вейль — щуплый господин, моложе ее лет на десять, преданный ей душой и телом, выглядел куда менее представительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95