он полулежит на софе, обитой ярким шелком, до половины прикрывшись пледом; рядом, на персидском ковре, груды книг и газет, на столе книги и, может быть, даже коробка конфет — трудно различить. Из-под пиджака выглядывает белый воротник рубашки, не стянутый галстуком, взгляд спокойно и мечтательно устремлен в объектив, локоть на подушке, голова на ладони.
Позировал ли Аполлинер специально для этого снимка или его просто сфотографировали, когда он, отдыхая, предавался чтению?
Трудно сказать. Во всяком случае, снимок является великолепной иллюстрацией шуточного «раздвоения личности».
Удаление со сцены Луизы Лаланн было ускорено новым замыслом: Аполлинер решил написать серию портретов под общим названием «Колоритные современники». Тема казалась рожденной специально для поэта! дар наблюдательности, широкие знакомства, интерес к людям, которых он всегда умел повернуть к себе наиболее интересной и характерной стороной, давали в этой области неограниченные возможности. Там, где недоставало самой действительности, на помощь приходила фантазия, психологическая инсинуация, исключительность обстоятельств. Париж кишел тогда незаурядными людьми, ведь мы все еще находимся на стыке двух веков, девятнадцатый век со своими приверженностями, нарядами и вкусами расхаживает не только по закоулкам простонародных кварталов, возле Сент-Антуан, Бастилии или Арсенала, но и по Большим бульварам, отстаивает свое искусство, держится за свои привязанности, не хочет от них отказаться. Аполлинер, парижский фланер, знает самые различные категории обитателей этого города, солидных и менее солидных, бедных и богатых, спокойных и маньяков, кто-то даже утверждает, что встречал его на «черной мессе» у одного студента-медика, но это было еще в эпоху «Ла плюм». Его коренастая широкоплечая фигура и продолговатое лицо, благожелательно обращенное к собеседнику, чуть расползающееся в улыбке, шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и набитые книгами карманы, придающие его внешности, броской от природы, оттенок некоторой неряшливости и небрежности, типичной для праздношатающегося парижанина, делают облик Аполлинера привлекательным для людей всех сословий. Ночной Париж ему так же хорошо знаком, как и Париж дневной. Конечно, в среде ночных апашей и девиц легкого поведения нет равного Карко, который, стилизуя свою жизнь под жизнь нового Вийона, превратил день в ночь и не гнушается двусмысленными исповедями, которыми заполняет страницы своих рохманов из жизни полусвета, где сводятся кровавые счеты и вянут чувства, растоптанные на мостовой. И все же Аполлинер знает и понимает мир молодости Карко, это видно хотя бы по стихотворению, названному «Угорь», которое тремя поэтическими строгими строками полностью передает своеобразную атмосферу чувственных радостей в подозрительном гостиничном номере. Атмосферу любовного приключения передает и столь же прелестное, сочно выписанное, с чисто фламандской любовью к вещественному осязанию стихотворение «Юбка», начинающееся, как народная песенка, веселым заигрыванием: «Здравствуй, Жермен, в красивенькой юбке», и заканчивающееся прекрасной поэтической скрепой: «
Неподвижной совой, светит лампа бесшумно». Но вообще-то поэт явно избегает этой тематики как в стихах, так и в позднейших «Курьезах», Любовь входит в его стихи, как в чудесное прибежище, приходящее на ум распутство разбивается на полпути к литературному воплощению. А ведь в Аполлинере не было ничего от ханжи, он даже слывет человеком, который не бежит развлечений, не боится ни крепкого словца, ни пикантных ситуаций. И это находит выражение в его прозе. Взять хотя бы начало его романа, который появится после войны, «Убийство поэта»; начинается он смелой сценой, где велосипедистка соблазняет бродячего музыканта, и любовной сценой под яблоней, реализм, поэтичность и гротескность которой вводят читателя в мир отношений — то рискованных, то комичных, а то мучительных, между людьми, напоминающими по описанию и именам скорее марионеток, чем людей. И хотя Аполлинеру все, любое слово и любая ситуация, даже самая тривиальная, кажется достойным искусства, но есть у него какой-то порог стыдливости, какой-то непреодолимый барьер, который распахивается только перед самой сильной волной лиризма.
Андре Бийи в своей книге о друге пишет нечто поразительное: одной из примечательных черт его характера он считает чистоту, внутреннюю сдержанность, определяя ее как целомудрие. Определение это по отношению к натуре столь южной, темпераментной, столь чувственной и полнокровной, удивляет. Но по некотором размышлении внешне парадоксальная формулировка приобретает известный смысл, черта эта органически присуща Аполлинеру вопреки мнению вульгарного в своих оценках Вилли, который эротическую разнузданность считает интереснейшим самовыражением знаменитых людей. Более близок к истине в этом отношении Андре Рувер, отличающийся острым и объективным умом, преданный друг Аполлинера, пожалуй, единственный, кто понял, какие перемены произошли в поэте после возвращения с фронта; Андре Рувер посвящает целую книгу анализу всех любовных увлечений Аполлинера, и его оценки, возможно слишком строгие, когда он судит связанных с Аполлинером женщин, кажутся все же убедительными и глубокими. Эта «чистота» Аполлинера отнюдь не мешала ему в его юношеских похождениях, она таилась в основе его скрываемой сентиментальности, его готовности к большому чувству, именно она позволила ему быть поэтом. Разумеется, ошибся бы тот, кто счел бы ее равнозначной благопристойности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95