все они развивались и обретали славу на глазах Аполлинера, который сопутствовал им в период героических выставок у Воллара, а потом на очередных Осенних салонах, до самого триумфального Салона в 1906 году, после которого должна была наступить новая очередная революция, закончившаяся диктатурой кубизма.
Когда где-то в девятисотом году двое юнцов, один страстный велосипедист, силач и любитель народных гуляний, другой — поклонник музеев, то есть Вламинк и Дерен, называли себя со студенческим юмором «Школа Шату», наверняка не ожидали, что в будущем это название будет употребляться вполне серьезно. А пока что они яростно бросали на холст пятна чистых красок, захваченные прелестью того самого пейзажа, который пережил уже несколько революций в живописи, служа моделью для «Девушек на Сене» Курбе, для ренуаровских «Гребцов» и для картин Дега, словно молодая женщина, ухитряющаяся так быстро следовать быстротекущей моде, что успевала обновить самый тип своей красоты. Когда в 1906 году Воллар скупает оптом все картины Вламннка, находящиеся в его мастерской, это знак, что первый период борьбы за новое искусство кончился. Уже функционирует в Мюнхене братское объединение вскоре Вламинк и Матисс создадут свои школы, Сезанн, показанный в полном объеме только на выставке 1907 года, вскоре начнет давать нежданные плоды
1907 год в жизни Аполлинера будет иметь переломное значение: отношения с кругом друзей в самом расцвете, трудный порог нового искусства преодолен в ореоле чистоты и добрых намерений, а одинокое сердце поэта познает наконец радость долгой любви. Наступит это в тот момент, когда человеческая и поэтическая зрелость Аполлинера предстанут в полной мере. Текущие годы, словно дающая и берущая жизнь река, идут по этому открытому руслу, оставляя ил опыта и горечи; из-за завесы событий время от времени объявляется облик непрошеного собеседника: смерти, вырывающей к концу пиршества все новых и новых гостей.
Смерть Сезанна погрузила в траур растущие ряды его почитателей. Но поскольку произошло это вдали от Парижа, то коснулась поэта лишь крылом печали, почти как смерть мифического героя, мрачного, грузного Сизифа, чей нечеловеческий и самоотверженный труд уже начали прославлять в рассказах сами художники. Росли утраты и среди ближайших людей: в больнице Шарите лежит умирающий Альфред Жарри.
Известие об этом кажется невероятным. Гениальные гномы, такие, как Жарри, должны жить вечно, они могут годами прятаться в укрытии, на чердаках доходных домов или в подвалах, забитых под самый свод бочками с бродящим сидром, крепкой водкой и хмельными винами, или вечно сидеть над рекой, под обрывом, среди корней гигантских деревьев, с удочкой. Почему ему надо умереть, ведь он же так мало имел с нами общего, живя так независимо, так не по-человечески издеваясь над нашими слабостями? Недаром этот Жарри, несмотря на неравные силы, пытается до последней минуты издеваться над своей болезнью. И это зрелище, когда он, измотанный страданиями, делает обезьяньи гримасы, желая сорвать последнюю хмаску — маску скорбной величавости, из века в век надеваемую на мерзостное и бессмысленное обличье смерти,— это зрелище так потрясающе, что очевидцы спустя годы рассказывают об этом с явным ужасом. Он ведет себя как бесшабашный головорез, перед расстрелом непристойными жестами дразнящий палачей, как шут, на которого направлены глаза всего цирка. На вопрос, чего бы он еще хотел под конец, он просит зубочистку. И так, с зубочисткой вместо возвышенного афоризма, которые привыкли оставлять после себя в подобные минуты великие люди, умирает. Единство стиля папаши Юбю выдержано до конца. Ведь уже год как Жарри готовится к смерти. Во время пребывания в родном городке Лаваль, в Бретани, он чувствует себя так плохо, что отправляет Рашильд прощальное письмо:
«На сей раз папаша Юбю пишет не в лихорадке. (Начинается это как завещание, впрочем, уже написанное.) Полагаю, что вы поймете, что умирает он — виноват, слово уже вырвалось — не от бутылок и прочих оргий. Не было у него этой страсти, и посему он решился кокетства ради дать обследовать себя всюду врачам (он пишет
Нет никакого изъяна ни в печенке.. Ни в сердце, ни в почках, ни даже в моче! Он просто опустошен (интересный конец создателя «Сверхмужчины»), так что котел его не треснет, а остынет, остановится постепенно, как изработавшийся мотор. И никакая диета, сколь бы тщательно он ее ни соблюдал, хихикая про себя, ничем ему не поможет. У него горячка, видимо оттого, что сердце пытаясь спасти его, делает 150 ударов в минуту. Еще ни один человек этого не выдерживал. Вот уже два дня, как он соборован и, словно кип-линговский Слоненок-Без-Хобота полон жадного любопытства. И сейчас уйдет немного назад, в ночь времени.
Вместо носимого обычно в кармане брюк револьвера он заказал себе золотую нашейную цепочку, только потому, что этот металл не ржавеет и будет держаться в целости столько лет, сколько его кости, вместе с медальонами, в которые он верит на случай встречи с демонами. Это развлекает его так же, как рыбная ловля... Учтем; что если он не умрет, то все, что он написал, будет выглядеть нелепо, но повторяем, он пишет не в горячке. Он оставил такие чудесные вещи на земле и уходит в истинном апофеозе. (Одна мелочь: просьба к Валлету забрать причитающуюся сумму за подписку, если там еще осталось, тогда я смогу в завещании «отписать» вам мой портрет, во-вторых Трипод1,— для чего он моей сестре? Разумеется, выплатив остаток за «Пантагрюэля» или другие вещи.) Как говорил на смертном одре Сократ Ксенофонту:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95