Неравнодушная к поэзии, падкая на анекдоты и словесные стычки, Мари испытывала величайшую скуку, как только разговор сворачивал на теоретические дискуссии, которые она не выносила, настолько они чужды были ее здоровой и практичной натуре. Так что попытки Аполлинера втянуть Мари в группу ищущих, утверждающих кубизм художников объясняются единственно желанием более прочно связать ее с друзьями, выдвинуть ее на волне нового течения. Наиболее прав он будет, когда своим метафорическим языком критика-поэта определит ее место посреди двух слишком резких крайностей, кубизма и наивного примитива: «Как художницу мадемуазель Лорансен можно поместить между Пикассо и «таможенником» Руссо. Это не какое-то место в иерархии, а просто определенная степень близости. Ее мастерство танцует на манер Саломеи между живописью Пикассо, этого нового Иоанна Крестителя, освящающего искусство крестом света, и живописью Руссо, сентиментального Ирода».
А сентиментальный Ирод был наиболее популярной фигурой того времени. Писатель Реми де Гурмон, увидев его картины, портреты и цветы, значительная часть которых украшала тогда магазины в предместье Плезанс, подсказывает талантливому самоучке тему войны, которую Руссо тщательно разработал, навечно прославив свой талант, так как картина эта составляет ныне постоянную часть собрания этого периода, на которую ежегодно смотрят тысячи туристов. Слава «таможенника» Руссо возрастает и созревает, как естественный, своеобычный плод в пределах родного квартала. Есть что-то необычайно симпатичное в его карьере, напоминавшей былую карьеру цеховых мастеров. Сначала его картинки разглядывают соседи по домику в Плезансе, такие же, как он, усатые, добродушные, так же одетые, с такими же привычками. Доброжелательно хлопают его по плечу, уважают своего работящего художника, хоть немножечко и подтрунивают над ним, иногда заказывают портрет супруги или покупают за пару франков картинку, пришедшуюся по вкусу.
Понемногу круг интересующихся расширяется. Включает в себя и профессиональных художников. И тут происходит вещь, нечастая в жизни художников: по-настоящему Руссо начинает дружить только с сыновьями своих приятелей, поэтами или живописцами, которые создадут ему имя и признают его равным себе. «Таможенник» Руссо, родившийся в Бретани, в Лавале, находится в тесных дружеских отношениях с отцом Альфреда Жарри. Но только Альфред обеспечил ему среди своего поколения славу и дружбу. Висящий в мансарде Жарри остаток сгоревшего портрета с попугаем и хамелеоном, о котором вспоминает Аполлинер, как раз кисти Руссо. Руссо знал и мать Робера Делоне, которая заказала бывшему таможеннику из Плезанса картину и сама выбрала тему. Это была «Заклинательница змей». Пикассо, роясь в груде хлама у одного из мон-мартрских торговцев, извлекает двойной портрет, женский и мужской, как потом оказалось, купленный торговцем за гроши у Руссо. Картина эта так восхитила Пикассо, что он покупает ее, также за гроши, и вешает на стену своей мастерской. Но с талантом Руссо уже познакомился верный и преданный друг Сера, Синьяк, и помог ему выставить картины в Салоне независимых в тот год, когда Аполлинеру было еще шесть лет. С той поры он регулярно демонстрирует свое творчество в Салоне. Он знакомится с Гогеном, Писсарро и Одилоном Редоном, а когда эта молодежь достигнет совершеннолетия, то пригласит его принять участие в историческом Осеннем салоне 1905 года, где он будет соседствовать с фовистами. Аполлинер, познакомившись с «таможенником» Руссо, приходит в восторг; чувство, которым он его одаряет, близко к дружеской любви. Правда, первая его статья о картинах Руссо сдержанна, в ней есть и придирки и похлопывание по плечу, к чему скромный мэтр привык еще в Плезансе. Но обширные воспоминания, которые посвящает ему поэт в «Колоритных современниках», такие теплые по тону и такие трогательно обстоятельные, что в этом чувствуется не только долг перед другом, но и добросовестность биографа, передающего будущему образ знаменитого художника. Аполлинер — автор поэтической эпитафии, высеченной на надгробном камне «таможенника» Руссо, и гимна, исполненного на банкете, устроенном монмартрскими художниками в честь этого корифея примитивистов. Банкет этот, описанный многократно, проходил в атмосфере богемной непринужденности, отличного настроения, братства, шутки и был, пожалуй, последним фейерверком на бедном и счастливом небе тогдашней богемы: на горизонте уже медленно восходила сытая и самодовольная звезда успехов, преуспеяния, когда распадались дружеские связи.
Празднество происходило в мастерской Пикассо. Которую ради этого случая украсили цветными лампионами, бумажными аппликациями и надписями в честь Руссо, придав этому банкету характер народного празднества, что-то между баль-мюзетт и уличным гулянием в честь Четырнадцатого июля. Веселиться было решено с помпой. Руссо доставил Аполлинер, разумеется с надлежащими почестями, посадили его на почетном месте, начались речи и тосты в его честь. Правда, Фернанда Оливье рассказывает с долей былой юношеской жестокости, что старый «таможенник» настолько вошел в свою роль, что даже не чувствовал, как ему на лысину каплет воск от горящих свечей, но собравшиеся были так переполнены добрыми чувствами к юбиляру, что в пылу веселья дали бы отрубить себе руку для его блага. Гостей было множество. При вести о том, что у Пикассо бал, сходятся званые и незваные гости. Из числа приглашенных, имена которых останутся в истории искусства, пришлось вывести из-за стола по причине не совсем подходящего поведения двух человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95