Ночь, огни, потом рассвет и грохот паровоза, обрушившийся на город — господи, вот я вернулся измученный, одинокий, понурый .. Комната моя пуста как гробница. Господи, я одинок, меня бьет лихорадка, постель моя холодна как могила. Господи, я закрываю глаза, и зубы мои стучат... Я слишком одинок, мне холодно.
Взываю к тебе, господи...
Когда Сандрар, по просьбе собравшихся, прочитал это стихотворение Аполлинеру и Делоне, в комнате воцарилась тишина — такая наступает только при появлении шедевра. Рассказ об этом чтении, которым мы обязаны, вероятно, Делоне,— был записан бельгийским критиком и поклонником Сандрара Робером Гоффеном; если верить последнему, то Аполлинер по прочтении «Пасхи в Нью-Йорке» стал бледен как полотно. Он попросил у Сандрара дать ему рукопись и еще раз прочитал стихи про себя, а затем вернул их другу, не скрывая удивления, в котором звучала горечь: «Великолепно! Что по сравнению с этим книжка стихов, которую я сейчас готовлю!» Разговор на этом не кончился, но Аполлинер до конца вечера сохранял необычную для него мрачность.
Все это, быть может, не стоило бы упоминания, если бы не то обстоятельство, что некоторое время спустя Аполлинер написал одну из своих самых блистательных поэм «Зона» — произведение, которое критика признала переломным и «истинно аполлинеровским». Это как бы поэтическая автобиография: детство, зрелые годы, ароматы Юга, мосты и небо Парижа с Христом-авиатором, парящим над городом, разочарования, неудачи, боль, стыдящаяся себя, уродство и беды продажной любви, тревоги любви подлинной, неверие и сомнения — все это комментарии к жизни Аполлинера, которые трудно переоценить.
Вновь ты в Париже, среди толп один,
А мимо прут мыча стада машин.
Тоска сжимает горло, сердце гложет,
Как будто никогда, никто тебя любить не сможет.
Ты прежде бы ушел монахом в скит,
А нынче прошептать молитву — это стыд.
И ты смеешься над собой, и хохот, как огонь над адской бездной,
И отсвет смеха золотит глубины жизни бедной —
Картины, выставленной в мрачной галерее,
Куда порой заходишь ты, чтоб выйти поскорее.
В Париже ты опять, где женщины в крови.
Все это было — вспоминать не надо — в дни смерти красоты
и гибели любви.
Поэма стала библией не только для современных Аполлинеру поэтов, но и для последующих поколений. Простота этой трудной исповеди, настойчивый переход от второго лица к первому — все это драматизирует исповедь ребенка, спешащего постичь гамму чувств взрослых, придает «Зоне» весомость документа. Поэма заключает в себе все главные нити биографии Аполлинера довоенного периода, и биография эта достовернее многих сохранившихся рассказов о поэте, часто мелких и искажающих его внутренний облик.
Сплетники, присутствовавшие при этой сцене, утверждают, что Аполлинер побледнел в ту минуту, когда у слушателей, почти задохнувшихся в чаду поэзии Сандрара, перехватило дух, когда, сопереживая описанное поэтом, они почувствовали, как волосы у них встают на голове дыбом, и, вдруг утратив благополучное ощущение светского квиетизма, вскочили на ноги, как бы подброшенные пружиной волнения. Аполлинер побледнел — как бесценен и одновременно гнусен этот комментарий сплетника, дающего показания перед лицом истории. Да, тогда еще бледнели, слушая стихи.
В поэме «Зона» имеются стихи, напоминающие самим своим звучанием «Пасху в Нью-Йорке» и «Прозу транссибирского экспресса», вернее фрагменты этих произведений, прочитанных в тот незабываемый вечер Сандраром. Да, все это не вызывает ни малейшего сомнения, и, говорят, сам Сандрар, познакомившись с «Зоной», не преминул указать на это сходство Аполлинеру, и тот обиделся. Как видите, нам известны все подробности этой истории! И вместе с тем, как мало мы знаем о самой ее сути. Ибо «Зона» принадлежит к произведениям Аполлинера, наиболее насыщенным фактами, почерпнутыми из самой жизни. Действительно ли главным творческим импульсом в создании «Зоны» оказались стихи Сандрара? Возможно. Драма первородства непрерывно разыгрывается в истории искусства; как часто второстепенные поэты одной строфой подсказывают своим коллегам произведения совсем иного масштаба; стихотвореньице гибнет, шедевр остается — и тут нет, в сущности, несправедливости. В нашем случае речь идет о людях равного поэтического мастерства, и все же «Зона», а не «Проза транссибирского экспресса» стала поэмой поколения. Аполлинера восхитила перспектива, открытая Сандраром, форма поэтической исповеди, но свою исповедь он возвел в ранг высокой поэзии.
Читая «Зону», Мари плакала.
Совпало это с агонией их любви.
Ты на допросе. Следователь строг. Тебя, как жулика, сажают под замок.
Ты много странствовал, светло и мрачно жил
До ощущенья возраста и лжи.
Любил ты в 20 лет и в 30 чуть не спятил.
Я жил безумцем, я напрасно время тратил.
Ты на руки свои не смеешь поглядеть, а я готов был плакать,
как бывало,—Заплакать над тобой, которую люблю, над тем, что так тебя
безмерно испугало.
Минута страшных объяснений, которую оба оттягивали, пришла вскоре после этого вечера. Произошло это в тот день, когда у дверей Аполлинера постучался Сергей Ястребцов, приглашенный им на завтрак художник, который был более известен под псевдонимом Эдуар Фера; еще с порога он сердечно приветствовал хозяина своей обаятельной, чуть медлительной французской речью. Аполлинер отвечал ему хмуро, рассеянно. Хотя назначенное для завтрака время уже наступило — а во Франции час трапезы свят и неприкосновенен,— о завтраке не было и речи: часть продуктов еще валялась на кухне, а стол в комнате Аполлинера не был накрыт Хозяин, смущенный появлением гостя, лихорадочно кружил по комнате, перекладывая с места на место тарелки и кастрюли, не отрывая глаз от двери и явно к чему-то прислушиваясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95