Самоубийственные выводы из уроков Рембо и Лотреамона будут извлечены только сюрреалистами.
Аполлинер, не имея в себе ничего экстремистского, не годился ни для формулировок слишком рискованных деклараций, ни для сокрушения порядка, царящего в искусстве. Его порыв, когда он брался возглашать и объяснять теорию и творчество кубистов, был результатом внутренней работы, предпринимаемой нередко вопреки себе, был результатом преодоления естественных склонностей к искусству, основанному «На традициях, питаемому из неустанно бьющего классического источника». Этим объясняется снисходительность и симпатия, которыми он дарил самые скромные поэтические перья, если только их стихи имели какие-то эстетические достоинства, хорошую строфику, образность или четкую ритмику. Потребовалось много времени, чтобы Аполлинер научился пренебрегать вкусами литературной публики, так что Жераль-ди, автора «Ты и я», бестселлера поэтической графомании, печатали, и еще даже с некоторой горделивостью, в одном из номеров «Фестен д'Эзоп», отдавая дань дурному вкусу и консервативности людских чувств. С неизбежностью революции в искусстве Аполлинер примирился неохотно и не сразу, а прежде, чем стать глашатаем кубистов и новых поэтических форм, долго упирался и колебался. «Авиньонские девушки» поразили его не на шутку, а первая его рецензия о «таможеннике» Руссо была выдержана в покровительственных топах, потом только явилась дружба, энтузиазм и равноправие. К счастью, соприкосновение с Пикассо пришлось на розово-голубой период его творчества, и Аполлинер не был бы поэтом, если бы его не взволновал лиризм этих цветовых поэм, с вдохновением набрасываемых на холст и картон молодым испанским волшебником. Втянутый в игру, он уже с нарастающим вниманием и жаром начал следить за ее все усложняющимися комбинациями, пока наконец, раззадоренный все новыми исканиями, сойдясь с Делоне, Кандинским и группой вокруг журнала разбившейся потом на фракции, сам начал требовать все большего и большего.
К счастью, никто всерьез не принимал его поэтических деклараций. Подпись Аполлинера под футуристическим манифестом Маринетти, это почти исключительно акт вежливости к итальянскому коллеге, хорошая шутка, настолько абсурдная, что даже освобождает от всякой ответственности, и просто свидетельство приобщения Аполлинера к генеральному штурму на бастионы старины и отсталости. Поскольку акт этот чисто формальный, детали здесь, казалось бы, не играют роли; и лишь потом окажется, как важны эти детали, в чем придется смущенно оправдываться. Друзья Аполлинера сознавали это, так что, когда этот неутомимый книжник и одержимый любитель словарей и старых изданий, соавтор каталога целого обширного отдела Национальной библиотеки, призывал вместе с Маринетти, или хотя бы делал вид, что призывает, поскольку, трясясь от внутреннего смеха и прикрывая рот ладонью, подписался под его лозунгом «Сжечь библиотеки и музеи!», вместе с ним смеялись и они, ничуть не ставя ему это в вину. Понимают это и современные исследователи Аполлинера, поскольку подлинной декларацией считают только текст реферата, прочитанного после возвращения с фронта, в период полной поэтической зрелости. И хотя не согласятся с этим ни Андре Бретон, признающий у Аполлинера только один поток — бунта и поэтического реванша, ни Сандрар, считающий последний период жизни поэта периодом упадка воображения, воли и внутренней поэтической силы, но только этот реферат, озаглавленный «Новые веяния и поэты», является чем-то вроде поэтического завещания Аполлинера, подписанного всем его творчеством. Разумеется, глупо подвергать сомнению новаторскую и вдохновляющую роль Аполлинера в искусстве, раз уж предводителем своим его признала большая группа современников, поэтов и художников, да еще таких, которые во многих отношениях могли бы претендовать на первенство как открыватели новых поэтических горизонтов.
Артистические дружбы завязывались вначале при чисто случайных обстоятельствах. Однажды — а это было еще перед знакомством с испанской колонией — Аполлинер, удрав со скучного воскресного обеда, бродил в окрестностях Шату, возле «лягушатника», звенящего в летние воскресные дни от смеха девушек, доставляемых сюда на лодках, того самого «лягушатника», который столько раз рисовали импрессионисты и где черпали «литературные мотивы» Мопассан и Золя, и заметил двух молодых людей, молча сидевших перед мольбертами, расставленными на приличном друг от друга расстоянии. Его заинтересовала, вызвав даже почтение, та увлеченность, с которой они работали, не перебрасываясь ни словом, отрешенные от всего, кроме пейзажа и полотна, в непроницаемом одиночестве созидания, сосредоточенные и напряженные.
Перед ними по Сене... Плыл непрестанный цветной хоровод груженых барок, барж и пароходиков, оживляя статичный пейзаж зеленых берегов спокойным и мягко-переменчивым ритмом. «Колёр этого всего восхитил нас, это был Шату!» — восклицает в своих воспоминаниях Вламинк. Это он и Дерен были молодыми художниками, к которым, понаблюдав за ними, подошел Аполлинер, чтобы расспросить о работе и взглянуть на полотна. Встреча эта перешла в многолетнюю привязанность, распространившуюся на всю группу фовистов, с которой у Аполлинера были связи до самой смерти. Серьезный Матисс со светлой бородкой и в очках, который не раз появлялся в «Батолавуар», а в более поздние годы бывал в гостях у Аполлинера, дождался от него отдельной статьи, продиктованной неподдельным восхищением. В компании с Дюфи Аполлинер расправился не с одним парижским завтраком, с Браком встречался так же часто, как с Пикассо в период его отхода от фовизма, Марке, «добрый старый Марке», завоевал его сердце уже одной внешностью и добротой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95