Ты даже со своей телячьей ногой разгуливаешь... Ну, а я извозчик— тоже, выходит, помогаю империи... так, что-ли?
Жорж Иванович деланно засмеялся.
— Нашел помощников,—и строго посмотрел на Якова.—Да разве мы помощники... Что заставило? Хотя бы взять меня.
— Шкура.
— Верно — шкура. Если бы не это, давно бы на столбе висела.
Жорж Иванович выругался и яростно хлестнул кобылищу.
В лагере, в густо набитых истощенными людьми бараках по-прежнему шла нудная, надоедливая, бесполезная жизнь. Каждый день пленные умирали и их отвозили в «лазаретку»—для них уже не хватало места в балке, и трупы бросали по другую сторону дороги, в глубокий противотанковый ров; каждый день прибывали новички из других лагерей; каждый день повторялась та же процедура: в пять часов утра подавался сигнал,—частые дребезжащие удары железной колотушкой в разбитый буфер, подвешенный к столбу,— пленные вскакивали и, не умывшись, бежали с консервными банками в соседний блок, чтобы получить скудную порцию бурды—опоздавшие и того могли лишиться. Потом всех разводили поработай: одни шли на лесопилку пилить тес для строящегося нового блока, другие отправлялись на заготовку леса, третьи уходили в карьер. Счастливчики служили в хозяйственной части по обслуживанию пленных. Но все думали о приближающейся весне. И чем ближе подходила она, тем сильнее росло стремление бежать из лагеря. Особенно это стремление усилилось, когда в лагере среди новичков появился Павел Нестерович. Это был по профессии сельский учитель—сухонький, в очках, с впалой грудью и маленькой смешно торчавшей рыжей бородкой. Он старался быть незаметным, с лагерным начальством в споры не вступал, говорил мало и не спеша. Но вечером, когда пленные возвращались с работы и валились на нары, обычно около Павла Нестеровича собиралась кучка, и он рассказывал о Сибири, о ее суровой и щедрой природе, о дремучих лесах. Особенно он любил вспоминать о цветах и птицах. Иногда Павел Нестерович присядет на нары и заиграет губами: «Твит-твит-твит... тю-тю-тю-тю... виу-ви-ви-ви-ви... ли-фью-фью-тю».
— Какая то птичка поет?— удивлялись пленные,
— Отгадай, какая?
И начиналось отгадывание.
Павел Нестерович улыбался, а потом говорил:
— Это пеночка-весничка. На опушках хвойных лесов живет, в березнячке водится, опять же в зарослях по берегам рек—везде... А вот здесь что-то не примечал-— распугала война, должно быть...— и он вздыхал, тоскуя по своей мирной профессия школьного биолога.
Как-то, придя с работы, он достал из кармана желтенький цветок и, пристально вглядываясь, заговорил, словно перед ним был не цветок, а маленький игрушечный человечек.
— Ничего не испугался: и не холодов, и не войны. Храбрый малый. Молодец! Так и надо — мы хозяева здесь!... Да-да, не они, а мы с тобой!
Яков, взглянув на цветок, обрадовался:
— Да ведь это мать-мачеха! Значит, весна уже!
— Идет-гудет,—- ответил Павел Нестерович.— Птицы и цветы весну на крыльях да на лепестках несут,—и, наклонившись, шепнул:—Через полмесяца и нам пора...
Яков бережно взял цветок и вспомнил Кожухово, отвесный глинистый берег, усеянный вот такими же, как и этот, цветочками мать-мачехи. На душе потеплело, будто он получил из дому долгожданную весточку. Да это, пожалуй, и была самая лучшая весточка о весне, о жизни, о будущих надеждах... Он поднес цветок к лицу, подул на желтенькие лепестки, и они, еще не успевшие повянуть, затрепетали, как живые.
Бывало, не сойдет снег, а у ребятишек уже в кепках горят цветочки. Бабка Марина не раз попрекала: «И зачем вы «мать» рвете, вишь, она, голубушка, проснулась, как ваша мамка, раньше всех». «Мы не мать рвем,—мачеху»,— отвечали ребятишки. «Глупенькие. Не цветок так величают, а зимушку-зиму. Вишь, как еще крутит снегом, злится, ровно мачеха, а на угорчике уже выглянула мать и стоит на одной ножке при золотой сережке. Беречь его надо для лекарства — цепкий цветок, живучий».
— А все же отчего его так прозвали-то? —- заинтересовался Данила.
Павел Нестерович протер концом рубахи стареньше, на веревочке, очки и, надев их, пояснил:
— Цветочек-то, видишь, молоденький, без листьев. Листочки позднее отрастают. Сверху они темно-зеленые, гладкие и холодные, а снизу словно бархатом подбиты, прикоснешься — и будто тебя тронет теплой, ласковой рукой родная матушка.
— Вот как, — удивился Данила. — Это все одно, как моя судьба-собака. То погладит меня, то вывернет наизнанку, аж кости хрустят и свет в глазах меркнет.
— Не то говоришь, — возразил Яков. — Судьба, Данила, в наших руках. Приглядись: для кого земля здесь мать, а для кого и злая мачеха. Партизана здесь каждый кустик приютит, любая балочка укроет, а врага повсюду смерть поджидает.
— Верно, Яков, — согласился Павел Нестерович, — немец-то как бы ни силен был, а все одно, что по каленой плите ходит. На чужой земле ни сна ему нет, ни покою, ни жизни!
— Наши за Липнями опять ухнули немецкий состав под откос. Вот и выходит, Данила, — все у нас в руках: и судьба, и жизнь наша, — сказал в заключение Яков и, бережно положив цветок к окну, достал из тайничка в стене потрепанный клочек карты.
Кажется, все изучено, выверено до мелочей. Не терпится — скорей бы! Грызя корку, Павел Нестерович спросил Якова о его земляке — можно ли верить-то ему? Яков оглядел сидевших и рассказал о Жорже. Все немало удивились: «Жорж —> не только земляк Якову, но и близкий его родственник». Когда Яков сказал, что тот приглашал его вступить в полицаи, Павел Нестерович заметил:
— Служака, видать,
— Не служака, а сволочь порядочная, - не удержался молчаливый Данила.
— Это еще неизвестно, — возразил Павел Нестерович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110