И вот видишь, — буфетчица протянула полную руку, перехваченную витой под золото браслеткой, и указала на маленькие, с сверкающим циферблатом часики: — Не брала, а повесил. Мне, говорит, сейчас ничего не жалко.
— И уехал?
— И уехал, милая, — вздохнула буфетчица... — На том же вечернем поезде и уехал.
«Он... Это он был», — решила Елена.
— А какой на вид?
— Собой-то? Обыкновенный... Черноватый, кажется, прихрамывал немножко. Теперь кто не хромает, милая. А глаза... такие внимательные глаза: карие-прекарие. Так в душу и западают. Очень даже понимающие глаза. И тоска в них глубокая, и чувство...
«Да, это был он, он был... узнал обо мне — и уехал обратно», — окончательно решила Елена и, поблагодарят буфетчицу, вышла, уставшая и опустошенная. «Я сама погубила его, сама не допустила до дому».
— Погадаем, молодица, погадаем. По глазам вижу, горечь большая... Правду скажу, — преградив путь, вдруг остановила Елену на углу цыганка с серебряными кольцами в ушах. За длинный с яркими нашивками сарафан, почти тащившийся по земле, держались два черноглазых цыганенка лет четырех-пяти и в свою очередь протяжно тянули:
— Тай тенешку, тетенька... Колесом пройдусь, на голове ершики гнуть буду...
— Не жалей младенцам, не жалей, молодица, счастье-то у тебя все еще впереди... Всю правду скажу...
— Правду? — прошептала Елена. — Правду я знаю и без тебя—работать надо!
— Работать? — повторила цыганка и быстро-быстро заговорила, словно заклинание: — Цыган, как птица, не жнет, не пашет, а сыт бывает. Не жалей. Одного короля «оставила, другой тоскует. — Она схватила Елену за руку, но Елена, услышав горький упрек и вдруг поверив в него, обезумела. Лицо цыганки было противно, Елена выдернула руку и пошла прочь, потом вернулась и, подав цыганенку рубль, сказала:
— Вырастите, мальцы, по-другому живите, — и пошла, не оборачиваясь, не слушая, какие слова летели ей вслед от этой страшной, казалось теперь, оскорбившей ее цыганки.
В отделении милиции Елена спросила фамилию человека, который костылем ударил по стеклянной витрине.
— А какое отношение вы имеете, гражданочка, к этому делу? — спросил настороженно милиционер, словно перед ним стояла новая преступница.
Елена рассказала, в чем дело.
— А-а, значит, супруга ищете. Одни пьют, а другие ищут. Хорошо, оч-чень даже хорошо. — Милиционер достал из стола толстую книгу, со значением раскрыл ее", и повел большим красным пальцем по странице сверху вниз.
— Шамша его фамилья. Петр Саввич... Не ваш? Извините, тогда не попал еще ж нам в список. И хорошо, что не ваш — от такого не возрадуешься, — и довольный, что на этот раз все обошлось без неприятностей, он даже козырнул Елене.
Немного стало легче. Елена вышла на улицу. Пахло дымом, копотью. Под ногами хрустел насыпанный на дороге шлак, беспрестанно ухал маневровый, слышалось постукивание колес... Склонив голову, Елена направилась к почте, чтобы позвонить Виктору Ильичу. На повороте ее кто-то окликнул. Она оглянулась.
— Костенька, здравствуй, — Елена подошла, протянула ему руку, пристально с укором заглянула в глаза:— Так и не возвращаешься?
— В лесу якорь бросил, Елена.
— Нехорошо, Константин... Ты знаешь, как с людьми у нас туго...
— Так вы же меня сами уволили...
— Брось шутить, — оборвала Елена. — Ты вот что... если уехал — забирай всех, и мать, и дом... Не раздражай народ, — пригрозила Елена и уже ласковее спросила: — Катя-то как? Не родила еще?
— Собирается... привез вот...
— Желаю дочку вам.
— Сына жду.
— Вот-вот, двоих сразу, и к нам — в колхоз. Катю-то где оставил?
— В родильном доме.
— Передай, зайду к ней, сегодня же загляну.
Костя поблагодарил Елену и, когда она уходила, подумал: «Яков-то вот-вот придет. Как же быть-то ей теперь? — и, нащупав в кармане соску-пустышку, улыбнулся: двоих ворожит, а соску-то на одного взял.
Он постоял, словно раздумывая, не купить ли еще и, махнув рукой, свернул к родильному дому.
«Повалилась иглица—убирай пяты»—давнишняя крестьянская примета. Нынче иглица повалилась рано и несколько обеспокоила Виктора Ильича. «Неужели не сумеем убрать хлеб в ведренную погоду? — думал он, готовясь к пленуму обкома партии. И, желая предупредить о надвигающейся опасности, он дал указание быстрее скирдовать хлеба. — Дожди в наших краях не любят ждать себя».
Накануне пленума обкома Виктор Ильич решил переночевать в Огонькове и уже на следующий день, утром, выехал на станцию.
Дорога шла по каменистому берегу, колеса неприятно скрежетали по камням, выброшенным на при-плеске весенней водой, потом телега поднялась в гору и покатила по луговине, мягко и успокаивающе покачивая седока. Вскоре он поднялся на Гребешок. Вдалеке виднелись темневшие гривы еловых и сосновых лесов, ближе по склонам сбегали березовые рощицы, совсем рядом — кусты ивняка, низко склонившиеся над водой. Ермаков,
очарованный неожиданной пестротой красок, некоторое время любовался окрестностями, словно впервые видел их такими: все было «то», но до неузнаваемости и «другое».
Уже перенарядились леса в яркую кричащую одежду — красную, желтую, багровую — и оттого, что» они стали ярче и нарядней, кажется, рощи и кусты приблизились вместе с косогорами. Уже по-иному запел» деревья — из общего гула леса можно различить то тихий сухой шелест березы, словно она жалуется на свою» судьбу, то зябко задрожит своими окровавленными листьями осина, — каждый лист поет отдельно, за себя, то пройдет ветер по побуревшим кустам ивняка, и на землю полетят серые продолговатые, ланцевидные листоч-ки-перышки, — осенью они тоже шелестят по-своему, как высушенная трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110