Сейчас, когда он поднялся на трибуну, здесь уже были председатель райисполкома Шагилин, высокий, в очках, с гладко выбритой головой, и другие руководящие работники. Он кивнул им головой и окинул взглядом пере-
полненную площадь. Сознание огромной опасности, нависшей над страной, не покидало его. Он понимал, что теперь не только перед коммунистами, но и перед всеми людьми стали новые, необычные для мирного времени задачи. Он снял фуражку, оперся о перила рукой, снова оглядел притихшую площадь и сдержанно начал:
— Дорогие товарищи! Вчера мы говорили о мирной жизни, о наших планах, о новом строительстве. Но сегодняшние события смяли, — он хотел сказать «мой доклад», но произнес: «нашу мирную жизнь!»
Ермаков снова обвел глазами площадь и продолжал;
— Немецкие фашисты смяли нашу мирную счастливую жизнь. Началась новая полоса. Мы знаем, товарищи, эта война будет тяжелой и суровой. Может быть, продолжительной. Но мы твердо верим, что из этой войны победителем выйдет наше государство рабочих и крестьян — социалистическое государство!
Голос Ермакова с каждой минутой креп, становился все громче, отчетливей и вся его речь, сначала сдержанно-тихая, а потом взволнованно-приподнятая, вливала уверенность и силу в людей, и это роднило их, сближало, сплачивало для большой, еще не всеми до конца осознанной, неимоверно тяжелой борьбы.
Как только Ермаков кончил говорить и тишину прервали громкие и дружные аплодисменты, кто-то из народа выкрикнул:
— Слово! Дайте слово!
Шагилин, поправляя на носу очки, старался разглядеть близорукими глазами крикнувшего. Люди расступились, уступая дорогу. Но Ермаков уже подсказал:
— Это молодой Русанов просит слова.
Яков взбежал на трибуну, провел рукой по ежику, и вдруг неожиданно перехватило горло. Но Шагилин уже назвал его фамилию и уступил свое место.
— Мне нечего добавить, — начал Яков Русанов, заметно волнуясь. — Но можно ли молчать? Вчера мы думали о покосе, о богатом урожае, думали строить новую электростанцию. Мы хотели сделать еще лучше нашу жизнь. И вот эта жизнь, товарищи, в опасности!
Он отыскал взглядом среди сгрудившихся людей Елену. Она смотрела на мужа и от волнения теребила пальцами кончик узенького пояска.
- Кому дорога наша родина, тот должен сказать одно: на фронт! — Яков выхватил из кармана пиджака дрожащей рукой какую-то бумажку и продолжал: — И мы, двенадцать комсомольцев из колхоза Огоньково: Иван Бобров, Георгий Березин, Василий Огарков, два брата Иванцовы, Константин Рассохин, Сергей Кня-жев, Василий Злобин, Александр Рогозин, Петр Игнатьев, Иван Русанов и я просим послать нас добровольцами на фронт.
Напряженное молчание прервали вспыхнувшие у трибуны аплодисменты, их подхватила, как подхватывает ветер пламя, вся теплогорская площадь и долго, яе утихая, гремела.
После того, как Яков и Елена вместе с комсомольцами уехали в Теплые Горы на митинг, гости разошлись. Только старики сидели на завалинке и толковали о случившемся. Савваха Мусник, размахивая потрепанной зеленой шляпой, шумел больше всех:
— Началась заваруха — не разом расхлебаешь. Верно упреждали о фашисте этом... Вредная, видать, зверюга, ежели сорвалась с цепи.
— Наши им дадут жару!
— Не спорю, золотко: должны дать, — и, помолчав, горько добавил: — Только людей молодых жалко. Вот хотя бы Яков — со свадьбы и на войну. И Елену твою жалко, Орефьич...
— А чего тебе-то жалеть? — бросил с укором Никита Суслонов. — Ты себя лучше пожалей. Может, тоже сгодишься в своих маскировках.
Огоньковцы частенько подсмеивались над Мусником. Оберегая простуженные ноги, он и летом носил валенки. Правда, в сухую погоду валенки имели вполне обычный вид, но стоило брызнуть дождику, как Мусник, ловко подтянув голенища, шлепал босыми ногами по лужам, — валенки были без подошв.
— Потребуется — пойдем, — твердо ответил Мусник. — Не привыкать, Никита Орефьич. На Колчаков ходил. Бил в хвост и в гриву. Не отсиживался...
Никита покосился на огоньковского политика и, досадуя на себя и на старуху, что не ко времени
выдали дочь, заковылял к дому. Во дворе он разогнал кур, ткнул ногой лежавшую на крыльце собачонку. Зайдя в избу, бросил в угол трость, сердито дернул цепочку ходиков, - гири с шипеньем поднялись и остановили маятник, — и, повернувшись к сгорбившейся жене, криком вылил злобу:
— Ну, кочерга, этого ли хотела?
— Кто ее выдумал, войну-то проклятую, я что ли?
— Эх, ты! Даром что глазаста, а видишь не дальше аршина, — не отступал старик. — Вытолкнули Еленку к Русановым. Живи, мол, заколачивай трудодни. И заколотит! А мы с чем! Петьку, ясно, возьмут...
Никита редко говорил о дочери, временами упрямо и сердито спорил с ней, но в душе любил ее и гордился ею. Вон еще и теперь виднеется на стене газетка со статьей о ней. Никита втайне от всех не раз перечитывал ее.
Анисья поглядывала на рассерженного мужа. Тот аж застонал, тяжело опустился на лавку.
— Да разве я, Никиша, худа желала? Сам знаешь: какой палец не укуси — все больно.
— Да не скули ты! — прикрикнул Никита. — Надо было за Хромцова отдать. У него хоть броня...
— Так ведь она сама не согласилась. Дите же свое,, по любви хотелось. Да и роду русановского поискать.
Никита не выдержал, стукнул по столу кулаком:
— Давно ли ревела от них? На кого Андрюха зуб точил больше всех?
— Как не помню. Помню и сепарацию...
— Сепарацию, сепарацию, — передразнил Никита.— Не в сепарации дело.
В избу вошла Фаина. Никита исподлобья взглянул на сноху:
— Или же она. Сколь годов ребят не носила, а сейчас видишь — пучина выше носу. Надо же придумать? Ленку вытолкнули, Петруха на войну не сегодня-завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110