«Вот это настоящая жизнь, борьба... Скорей бы кончилась учеба, и— домой! Тогда бы Мавру мы не так разрисовали... во весь лист, как «окна РОСТА».
Яков вскочил с жёсткой кровати, схватил гирю и ловко поднял ее на плечо, выжал пять раз, опустил. Лицо, покрытое легким юношеским пушком, порозовело, широко раскрытые глаза блестели.
«Скорей бы домой!..»
И вот Яков дома. Шестьдесят километров отмахал без отдыху и не устал. Он уже разыскал Еленку. Как она выросла и похорошела! Ее было трудно узнать в этом голубеньком стареньком смывшемся платьице. Уже не было за плечами косичек-хвостиков, русые, слегка вьющиеся волосы волнами спадали на загорелые плечи. Лицо округлилось, стало вдумчивым. Даже глаза, по-прежнему голубые и улыбающиеся, стали иными, они смотрели па Якова пристально, с тем доверием, которого, в свою очередь, взаимно ждешь от любимого человека. Взявшись за руки, они шли по знакомой в Борку тропинке — здесь, в лесу, когда-то собирали белые грибы. Тропинка уже начала зарастать, рядом вымахали подростки-сосенки, елочки раздвинули ветки в стороны и зеленые лапки их дотрагивались до обнаженных рук Еленки.
— Надолго ли, Яша? — спросила Елена.
— На месяц.
— Мало дали отдохнуть.
— Как мало — тридцать дней.
— Все же мало...
Еленка была права — месяца не хватило, и Яков еще задержался дома на два дня. Как раз в верховьях Шолги прошли дожди, река поднялась, неожиданно пошли пароходы.
Провожала Елена Якова до пристани. Сколько воспоминаний оставило лето! Поездка в Заосичье — на дальний лесной сенокос, раскорчевка Митиной дачи, прозванной теперь «Тракторным полем», уборка клевера... И среди всех этих воспоминаний — незабываемый вечер на озере. Они плыли в широком плоском дубасе, проверили морды — рыба не ловилась, по покидать озеро, усеянное белыми и желтыми кувшинками, не хотелось. Раздвигая носом дубаса густые, тянувшиеся вдоль берега хвощи, Яков ловко отмеривал шестом. Неожиданно взлетела чайка, взмыла в небо и с криком бросилась вниз, пролетела над самой головой Якова.
Чем ближе подъезжали к берегу, тем сильнее кри-, чала чайка; она теперь была не одна, их слетелось несколько. Почуяв опасность, чайки бросались вниз поочередно и словно хотели вцепиться своими острыми клювами в Якова.
— Дурешки, мы же не тронем вас, — отмахивалась Еленка букетом из кувшинок, будто и в самом деле назойливые птицы, защищая свое гнездо, жизнь своих птенцов, вот-вот вцепятся в нее.
А когда Яков и Елена вылезли из дубаса и миновали сломленный бурей осокорь, чайки отступились и, все еще кружа в воздухе, кричали, но кричали по-другому — в крике их уже не чувствовалось тревоги; они, провожая молодых людей, словно благодарили их за то, что те не причинили им вреда. Лена оглянулась, помахала букетом и с восторгом сказала:
— Как охраняют гнездо!
— Вот так же и я буду тебя охранять, — Яков дотронулся до, Елены, — Я бы за тебя заступился в сто раз сильнее... в тысячу...
— Почему? — заглядывая в глаза ему, тихо спросила она.
— И ты еще спрашиваешь, Лена! — так же тихо ответил Яков и обнял девушку,
В глухую осень 1935 года, ночью, Никита Суслонов перебрался по жердочкам за Кожухово, поднялся на угорчик и, почувствовав как ослаб за дорогу, навалился на угол кузницы. Потом в темноте обшарил закрытые-на замок двери, оглядел заново сделанный станок для? ковки лошадей и тихонько побрел к дому. Подойдя к пятистенку, дрожащими руками чиркнул спичку, уставился на вывеску.
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110