Председатель суда уже в третий раз спрашивал подсудимого, признает ли он себя виновным. Но Никита, будто не понимая вопроса, молчал.
— Глухой, что ли?
— Притворяется.
Судья призвал к порядку. Никита, сминая затасканный картуз, исподлобья взглянул на сидевшего рядом раскрасневшегося братана:
— Провергаю... вс.е провергаю.
И вот поднялась третья подсудимая — Кузьмовна. Она сгорбилась, похудела. Поправила на голове серенький в клетку полушалок, громко сказала:
— Неповинна, граждане судьи. Богом клянусь, неповинна, — и снова, как на следствии, она рассказала о том, как на собрании Ефим Медуница попросил пить и она подала квасу.—Вот в этом ковшике, который лежит на столе, и подала. Но ведь квас-то был свежий, все пили, — и Кузьмовна оглянулась, желая найти знакомых, которые подтвердили бы ее слова. И среди переполненного зала она узнала мужа: — Андрей, и ты ведь пил.
Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то невнятно пробурчал, с досадой выругался.
— Хоть судите, хоть милуйте, неповинна, граждане судьи.
— А ковш-то чей? — завертелся Иона и, вскочив, протянул к судье руку: — Вопросик... Разрешите вопросик. Расскажи суду, гражданка Русанова, какой давности был этот квас? И была ли в том бочонке поверх всего прочего плесень, то есть поясняю, граждане судьи,— грибок?
— Какие там грибы...
— Не грибы, а «грибок»... спорродической грибок...
— Не было ничего.
— Золотки, да я же в аккурат пил этот квас и, слава богу, живехонек.
— Гражданин, вас не спрашивают, — предупредил непоседливого Мусника судья.
— Молчу, золотко, молчу. Тольки говорю — утроба-то не болела... Ведь это же все знают... Другой раз...
Но тут какой-то парень дернул словоохотливого Мусника за руку, и тот смолк.
Один за другим свидетели подходили к столу, обтянутому красной скатертью, и отвечали на вопросы. Одни рассказывали подолгу и обстоятельно, стараясь докопаться до истины, другие коротко, наспех, — но все сходились в одном — от кваса человек умереть не мог.
— Пригласите свидетельницу Елену Суслонову, — попросил судья.
Все переглянулись. По рядам пошел легкий шумок.
— Это Никишина дочка?
— Интересно, что заговорит.
Люди расступились, и в проходе между скамеек показалась невысокая, худенькая девочка в вязаной старой кофточке, из-под которой выглядывал пионерский галстук. Она подошла к столу и взглянула в душный, переполненный зал. Среди людей она не видела ни отца, ни Ионы, не было и тети Кузьмовны. На нее смотрели незнакомые люди и, казалось, ждали от нее чего-то особенного. Еленка повела глазами — и вдруг напротив себя, на скамье, в бритоголовом бородатом человеке угнала изменившегося, постаревшего отца. И все, что думала она сказать, неожиданно вылетело из головы.
«Если трудно будет, девочка, очень трудно, как ты будешь поступать? Ну, отвечай же, как?» — но Еленка мслчала. Склоненная голова, опущенные руки, все ее хрупкое тело, казалось, говорили: «Мне трудно... Очень трудно...»
— Если не знаешь, так и скажи, — послышался голос Ионы.
Еленка словно очнулась, взглянула на краснолицего бритоголового Иону и вдруг, выпрямившись, почти крикнула:
— Все знаю. Не тетя Кузьмовна отравила, а ты, ты с отцом... Я слышала, как ты уговаривал его...
Еленка, сжимая выбившийся из-под кофточки кончик галстука, захлебываясь от волнения, зачастила:
— Это ты уговорил отца высыпать порошок... — и вдруг глаза Еленки встретились с глазами отца, и она смолкла, —- по лицу его текли слезы.
Трудно сказать: был ли это животный страх перед ответственностью совершенного преступления, страх за себя, за свою судьбу, самим же собой исковерканную жизнь, или это были слезы преступника, только начинавшего прозревать, слезы искреннего раскаяния?..
Анисья, незадолго до суда, узнав о причастности мужа к смерти Медуницы, просила дочь помолчать, не обвинять отца — авось минует беда. Но Еленка не послушалась.
Не дождавшись приговора суда, мать еле залезла в тарантас, вместе с Петькой вернулась домой и сразу слегла в постель..
Вскоре пришла и Еленка. В большом доме было холодно, неуютно, как при покойнике. Мать плакала, крестна Катя кутала в платок лицо и не поднимала глаз, сердитая сноха Грашка молча сновала по дому. Под вечер вернулся из суда Тимоня. Слегка пошатываясь, он вошел в избу; увидев у стола Еленку, сжал кулаки и, с перекошенным от злобы лицом, шагнул к ней. Глаза налились кровью, губы искривились, русые щегольские усики топорщились. Еленка отступила, но сильная жилистая рука схватила ее за грудь.
— Убью, змееныш... Заодно идти в каталажку с отцом...
Еленка хотела что-то сказать, но толчком кулака в грудь ее отбросило назад, и она затылком ударилась о косяк. В глазах потемнело, пошли радужные круги.
Снова цепкая рука Тимони схватила ее за ворот и поставила на ноги.
— Не надо, Тима, оставь, — запричитала Катя и уцепилась за руку брата, но тот размахнулся, и девушка, охнув, отшатнулась; со стола полетел на пол новенький в «рюмку» самовар, зазвенели чашки.
— Опомнись, Тимофей! Бог тебя накажет, — крикнула из-за перегородки стонавшая мать.
— Бог твой уж наказал нас,— бушевал пьяный, остервенелый Тимоня.
На плечах Тимони уже повисла не только Катя, но и его жена Грашка. Он рвался к стоявшей у перегородки ошеломленной и беззащитной Еленке. Вот он снова подскочил к ней и толкнул ее к порогу. Еленка выскочила на улицу и, бросившись через капустники, очутилась в лесу. Разодранное платье цеплялось за ветки сосен и елок, за кусты можжевельника, но она, не обращая на это внимания, бежала в глубь леса. На полянке остановилась.
Блеснула молния, полоснув будто раскаленной косой иссиня-черное покрывало;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110