Стараясь не выдать своих тяжелых чувств, Андрей Петрович бодрился, пытался даже шутить, но шутка как-то сама собой выходила невеселой.
Кузьмовна была удручена предстоящей разлукой с сыном. Слезы сами подступали к ее глазам, но только-оставаясь наедине с собой, она опускалась на лавку и плакала. Провозясь всю ночь у печки, утром Кузьмовна не вытерпела и, вызвав мужа на кухню, тихонько спросила:
— А что, Андрей, уже никак нельзя остаться Яше-то? Али шибко надо, ведь не посылают его, сам изъявился? И Шагилин звонил... Да и Виктор Ильич тоже: мол, электростанция... Поговорил бы, а?
Андрей Петрович бросил было на жену осуждающий взгляд, но, увидев осунувшееся и похудевшее за эти дни лицо ее, смягчился:
— Сама видишь, что творится на тракту. Сколько прошло уж... А чем хуже других наш парень? Разве не на одной земле с другими родился, не вместе рос, не одним хлебом питался? Навернулось горе... Всем миром нести надо тяжелую ношу, чтоб под силу была. Так-то, мать. Да ведь помнишь, и отец-то какой был?
Кузьмовна увидела, как из-под нахмуренных выцветших бровей блеснули глаза. Андрей Петрович провел рукой по бритому подбородку, дотронулся до свисавших усов и в смущении неловко вытер глаза.
— Кому легко теперь, Александра, всех задела война. Всех. Может, подмочь тебе чего, а? На самовар водички принести? Или дровец? Ребята-то, того и гляди, проснутся, — и Андрей Петрович поспешно вышел в сени.
Русанов решил сам отвезти сына на станцию. У крыльца стоял запряженный в тарантас Орлик и нетерпеливо бил копытом в каменную плиту. В избе шел прощальный обед.
Кузьмовна принесла в большой плошке жаркое и не знала, куда поставить. Весь стол был заставлен кушаньями. Андрей Петрович на дорожку угощал сына вином.
Из-за Гребешка, с западной стороны, медленно надвинулась черная, с малиновым оттенком по краям, лохматая туча. Вдалеке раздавались глухие раскаты грома.
— Хоть бы тихонький... Граду бы не было. Урожай бы спасти, — проговорила Кузьмовна и, тоскливо взглянув на сына, подумала: «Не успела еще хорошенько и наглядеться на него, как приходится провожать».
На улице стемнело. Резко оборвалась недолго стоявшая тишина, зашумел ветер, осатанело забушевал над деревьями, будто силясь вырвать их с корнем. Сверкнула ослепительно молния. Разорвавшись, вдруг грохнул сно-
ва гром и смолк. Застучали по стеклу редкие крупные капли, а потом разом дождь хлынул, как из ведра.
На улице поблескивали лужи, по дороге потекли ручьи, вздулось Кожухово, а водосточные трубы долго еще захлебывались водой.
После обеда Елена подошла к Якову и заботливо расправила складки на его рубашке. Она думала, что ночью переговорила с мужем обо всем, а сейчас вдруг поняла, сколько еще надо было сказать ему! Казалось, и за долгие годы не сумела бы высказать всего, а теперь оставалось так мало времени.
— Ну, сынок, присядем... с местечка в дорогу... — наконец произнес Андрей Петрович.
Все сели на широкие лавки. В избе воцарилась неловкая тишина. Кузьмовна примостилась тут же на стул, а потом, будто опомнившись, встала и взглянула в лицо сына:
— Иди, Яшенька. Пусть ни пуля каленая не возьмет тебя, ни шашка острая, — прошептала она дрожащими губами и не смогла удержаться — заплакала.
Яков обнял хрупкие плечи матери, потом подошел к отчиму.
— Только наказа не забывай, сынок. Не оплошай.
— Не подведу, папа!
— Знаю, что не подведешь... Ну! — Андрей Петрович помялся. Он старался держаться бодро, но голос его звучал глухо. — Помнить одно надо... — он помолчал, словно подбирая какие-то особые и значимые слова. — На большое дело идешь. Не только нас со старухой защищать, а землю... Власть нашу...
— Ты бы, Андрей, чего другое сказал. Яшенька, сыночек, не заботься о нас. Мы, старики, в колхозе проживем...
— Другое, мать, он сам знает. А это — главное. Ну, — и он крепко, по-мужски, обнял сына.
За деревню выехали втроем. Русанов сидел на козлах и сдерживал жеребца. За тарантасом шли Яков и Елена.
Недавний ливень промочил землю; на кустах на листьях подорожника блестели крупные дождевые капли. По одну сторону дороги глухой стеной, будто над чем-то задумавшись, стояла поникшая от ливня рожь, по другую — спускался к реке лен.
Незаметно они поднялись на взгорье и остановились. Отсюда окрестности Огонькова были видны, как на ладони. Вот изогнувшееся и поросшее ольховником Кожухо-во, и вытянувшееся голубое озерко, и самое Огоньково, разрезанное надвое дорогой, и родной дом с лиственницей под окном...
И вдруг Яков ощутил такую тоску, будто навсегда уходил отсюда и все это видел в последний раз.
— Береги себя, Лена.
— Яша... Яшенька! — повиснув на плечи мужа, шептала Елена. — Дорогой мой! Береги и ты...
Яков долгим поцелуем припал к мокрому от слез лицу жены и, наконец, отстранив ее, быстро пошел за уезжавшим отчимом.
Елена бросилась за ним, снова повисла на шее мужа, и снова он отделился от нее, пошел. Утирая платком глаза, она остановилась посреди дороги, словно не зная, бежать ли за ним еще. А он все шел и шел, оглянулся, махнул рукой и, ускорив шаги, стал спускаться под горку.
Яков давно уже скрылся из глаз, а Елена все еще стояла на дороге и смотрела в ту сторону, куда ушел для нее самый дорогой человек. Потом, свернув с дороги, она подбежала к молодому деревцу и, обняв его руками, припала; березовая ветка затряслась мелкой дрожью.
На следующее утро в конторе заседало правление. Впервые, как запомнил Русанов, оно было неправомочным. Из пяти членов правления явилось только двое: бригадир Федор Вешкин да он — Русанов. Остальные: Иван Зайков, Николай Ситников и Бестужев вчера отправились на фронт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110