Лет через пять и они умерли, и Аниске пришлось ходить по чужим людям — зимой нянчила, а летом работала в поле. Потом нанялась на лето в работницы к будущему свекру— Орефию — набожному старику.
— Тут-то и сознакомились с Никитой, — рассказывала Анисья.— Старик-то возражал, да сын не послушал — упрям он. Приласкал. Потом спохватилась, да поздно. Так вот и мучусь — ни прислугой, ни женой. Только детьми и живу.
Грустный рассказ Анисьи взволновал Лидию Антоновну. Вспомнила Еленку, она не раз рассказывала о матери, а когда речь заходила об отце, — опускала глаза и молчала. Теперь ей многое стало понятно. Может, поговорить с Никитой? Но лучше ли будет от этого Анисье и детям? Еще поймет, что нажаловались на него. Надо заняться девочкой, приютить ее, дать ей то, что она не может получить дома. На следующий день Лидия Антоновна пригласила Еленку к себе.
— Вышивать умеешь, Лена?
— Немного, крестиком.
— А ты приходи завтра на ночь — я тебя гладью научу. Спросись у мамы и переночуй у меня. Хорошо?
— Хорошо. Спрошусь. А Яшка как? И ему можно? Лидия Антоновна улыбнулась.
— И ему можно. Пусть приучается и он вышивать.
— А он не захочет. Я знаю, что не захочет, он скво-решники делать любит.
— Ну, и пусть делает. Он мальчик. А мы с тобой вышивать будем. Вот и приходи. Повышиваем, почитаем книжку, поговорим. А то и мне скучно одной-то...
Ответ Никите из редакции пришел короткий. В письме, отпечатанном на машинке, сообщали, что селькор Ефим Медуница правильно затронул наболевшие во-
просы жизни и печатать опровержение газета не считает нужным.
Никита долго рассматривал маленькими зеленоватыми глазами бумажку, а потом аккуратно положил ее в кошелек вместе с извещениями о сельхозналоге и страховке.
«Выходит, он тебя пропечатал, а ты не можешь. Взяли тебя за грудки, трясут, а ты вот и сдачи не дай». Жене он ни о чем не рассказывал, да и что говорить с ней, только душу бередить. Уж лучше перетерпеть, может, все перемелется. И, затаив обиду на Медуницу, опустив ее на самое донышко своей души, Никита притих, старался не встречаться с людьми, не говорить с ними. Чуть ли не раньше других он выезжал в поле, терпеливо, пласт за пластом, переворачивал твердую глинистую землю, попадавшиеся в бороздах камни собирал и складывал в кучи, на концах старался припахать аршин-другой гулевой земли. А у леса, рядом со своей полосой, вырубил кустарник, выдрал пни и целик засеял льном. Теперь, казалось, всю свою злобу он старался вылить в нелегкую крестьянскую работу. Но рана в душе не заживала, саднила, и успокоение, которое он ждал, не приходило.
Как-то Иона Федосеич встретил Никиту в поле и спросил:
— Товарищ Медуница не тревожит боле? Смотри, не ошибись, братан. Тихая-то погода всегда перед ненасьем. Заглянул бы, потолковали о том, о сем...
Никита долго думал о разговоре с Ионой, но в ту весну так и не удалось заглянуть к нему, и только летом Иона сам наведался в Огоньково. Он был чем-то озабочен и жаловался на занятость.
—Просто умучался. Ни минуты свободной — решил проветриться.
Никита понял братана, что подразумевает тот под словом «проветриться», и выставил бутылку самогону. На столе появились рыжики, малосольные огурцы, вилковая капуста.
Братаны засиделись: не часто встречались они, а поговорить было о чем. Иона под большим секретом рассказал, что напали на след убийства почтальона и, кажется, цепочка тянется к сыновьям Никодимыча, но плохо то, что следователь зацепился и за него, Иону. При
вскрытии трупа Иона не обратил внимания на пулевое ранение под ложечкой, — до этого считали, что Миша Вдовин был убит холодным оружием. Было ли это пулевое ранение, Иона не знал. Ведь он не хирург, всего-навсего ротный фельдшер, мог и не приметить ранку. Дело прошлое, замять бы для ясности. Но ввязались, кроме следственных органов, другие люди, в том числе и Медуница: газету-то везли с его статьей.
— Ох, уж эта газетка, — вздохнул Никита и смахнул со стола крошки. — Вот она где сидит, эта газетка, — и он схватил себя за горло. — Покою не дает...
— А думаешь, мне дает? Чувствую, строчит и на меня, сволочь.
— Неужто еще строчит? — Никита склонился к за« хмелевшему Ионе и, не все понимая, услужливо поддакивал: — Так, так... Скрутить вяслы и ша... Крышка бы...
— Эх ты, — укоризненно прошипел Иона в заросшее волосами оттопыренное ухо Никиты. — Как малое дите. Разве так сразу можно?
— А как?
— Тихонько надо, — Иона оглянулся. Напрасно он опасался: в горенке, кроме их двоих да бабочки, надоедливо метавшейся около засиженного мухами лампового стекла, никого не было. — Тихонько, говорю. — Он взял парусиновую сумку с нашитым на боку красным крестом, раскрыл ее и, порывшись, достал маленький пузырек, на донышке которого лежали белые кристаллы. Он протянул пузырек к лампе, словно проверяя — «тот ли»? и, убедившись, что пузырек «тот», еле слышно сказал: — С грамма уснешь.
— С грамма? Это чего... сколь крупинок?
Иона взял бумажку и, отсыпав из пузырька, ловко свернул порошок и протянул Никите.
— Действуй.
Никита дрожащими руками боязливо взял порошок и сунул в карман.
— Действуй, говорю. Чуть чего, за анализом придут ко мне же. Скажу, известно, грудная жаба, приступ... Исход ясен... и делу крышка.
Засиделись до третьих петухов, хлопали друг друга по плечу, Иона что-то бормотал и тыкал лиловым носом в густую, давно не чесанную, продымленную табаком бороду братана.
Девять возов хлеба, увезенных в голодный год, а по том злая статья в газете Никите не давали покоя и тяжелым камнем давили сердце. Иногда он кипел, казалось, готов был своими руками, — только попадись, ему, — задушить этого ершистого комсомольца, ставшего ему на пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110