Кто-то посоветовал вырыть колодец. И тут не усидел Никита — чего одни девки без мужиков сделают. Он взял лопату и вместе с сыном Петром взялся за дело. Снова ожили, зазеленели посевы.
Осенью вместе с другими тресту возил на льнозавод и Никита. Когда к возам подходили колхозники из других деревень, он не без удовольствия охотно пояснял:
— Сами вырастили, мужики. Дочка командовала. Суслонова фамиль. Небось, на выставку годится ленок. Аль нет, думаешь? — и он, словно видя недоверчивые взгляды, торопливо выхватывал из снопа темно-золотистый пучок и мерял руками: — Вона, не достают... Не достают руки-то — коротки по льну.
Промелькнула осень, помахав с Гребешковой кручи пестрым цветным платком, и снова подступили рождественские морозы, снова в Огонькове сваты, смотерки, свадьбы.
Уже не одна огоньковская девушка успела выскочить замуж, а от суслоновского крыльца сваты, как и в прошлом году, уезжали ни с чем.
Елена молча считала дни, недели, месяцы. И вот неожиданно перед масленицей Яков приехал домой на несколько дней — приболела Кузьмовна, вытребовала.
Не дождавшись вечера, Елена забежала к Русановым и, поздоровавшись с Яковом, пригласила его на Круток.
Каждый год зимой, накануне масленицы, в Кожу-хове строили горку-катушку, которую называли Крутиком. В эту зиму от берегов выступила вода, разлилась по льду и образовала накипи — лед был неровный, волнистый, серо-молочного цвета. Но горка получилась неплохая — салазки с крутого обрыва уносило далеко вниз по Кожухову.
Когда Яков и Елена пришли на Крутик, здесь уже было много молодежи, слышались гармошка и песни.
Старые друзья, окружив Якова, здоровались, пожимали руку, дружески хлопали по плечу, расспрашивали...
Яков в ладно пригнанной шинели, раскрасневшийся, не знал, кому и отвечать. Потом усмехнулся, махнул рукой:
— Дайте хоть скатиться, чертяги...
Кто-то из ребят предложил салазки, обитые сверху войлоком и красной цветистой материей. К передку был привязан воркунчик-луковка. Яков опустился на салазки и, усадив к себе на колени Лену, взглянул вниз под горку — так было высоко, даже захолонуло сердце. Салазки, подбитые железными прутками, прогремели на спуске, их подбросило на неровном льду, метнуло в сторону и, Яков, зарывшись в пухлый снег, невольно обнял Елену и прижался к ее горячим губам.
Когда они поднялись в гору, к Елене подошел Костя Рассохин и пригласил ее скатиться с горки.
— А я с Яшей еще...
— Ну, счастливенько, — вдруг почему-то обидевшись, ответил Костя и, взяв за руку первую попавшуюся девушку, торопливо усадил ее на салазки.
В полночь Яков и Елена дошли до спуска на озеро, повернули и пошли обратно, потом — снова к дому, — им в эту ночь не хотелось расставаться.
Спустя час Елена постучалась домой. Скрипнула дверь.
— Кто там? — послышался глухой голос отца. Услышав дочь, он огрызнулся и, не открыв, ушел обратно в избу.
Елена ухватилась за руку Якова, молча прижалась к нему.
Яков обнял девушку:
— Пойдем к нам, Лена. Завтра распишемся...
— Обождем, Яша... когда совсем вернешься. Недолго уже осталось — полгодика.
Снова скрипнула дверь, послышались легкие шаги матери, загремел запор:
— Ступай, полуношница... Отец-то ишь, — и, увидев Якова, смутилась: — Не обессудьте. Не людской ведь он у нас...
Через два дня Яков снова уехал в часть.
Прошло полгода. Перед демобилизацией Якова спросили:
— Куда, товарищ сержант, поедете?
— Домой, родные ждут.
— И девушка?
— И девушка, конечно, — скрывая улыбку, согласился Яков.
Снова нахлынули воспоминания. Затерявшаяся среди снегов деревушка, Кожухово, голубовато-зеленый дед, морозный снег, суслоновское крыльцо. «Обожди, Яша, недолго осталось— полгодика». И вот эти полго-дика уже позади. Желая отделаться от докучливых товарищей, Яков добавил:
— Одним словом, ждут не дождутся...
— А чемодан с письмами нам оставишь? — пошутил старшина, и все засмеялись.
В доме Русановых — необычное оживление. В сенях -торопливые шаги, поскрипывают двери, хлопочет в избе озабоченная Кузьмовна. На длинном столе, покрытые полотенцем, отдыхают только что испеченные пироги. Младший сын Алешка — правая рука Кузьмовны. Он тут же на кухне, то деловито толчет в чугунной ступе сухарики, то сбивает яичный белок, то вырезает рюмкой из раскатанного теста кружочками и полумесяцами сдобное печенье.
Кузьмовна вынимает из печи ватрушки, разламывает, делится с сыном — кажется, удача. Алешка пробует, прищелкивает языком:
— Ой, и хороши, мам!
За перегородкой Андрей Петрович «колдует» над деревянным бочонком. Отведав браги, он с удовольствием крякнул, обтер рыжеватые усы:
— Удача, говоришь, бабка? И у меня тоже, добрая бражка.
Кузьмовна, занятая своим делом, словно не слышит мужа. Он завел будильник, бережно поправил на окне тюлевую штору и вышел в сени. Поскрипывая ступеньками, поднялся наверх, в чуланчик. «Опять чего-то придумал», — удивляется Кузьмовна и подторапливает Алешку, чтобы тот скорее ощипывал гуся. Андрей Петрович возвратился с бубенцами: нашитые на зеленом
ошейнике, они мелодично звенят. Кузьмовна выглянула из-за перегородки, взглянула «а бубенцы, в раздумья сказала:
— Ох, Андрей, Андрей, сколько времени утекло. А давно ли, кажется, было...
Она поднесла кончик платка к глазам и на мгновение задумалась.
— Подзаржавели малость, — заметил Андрей Петрович, соглашаясь с женой, что времени, действительно, утекло немало. — Ну, ничего, подчищу, лучше новых: заблестят. Ну-ка, Леша, кирпичик да тряпочку...
В это время Яков возвращался на вороном жеребце-из соседней деревни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110